— Леди Памела умерла, Роджер.
Смерть матери чудесно преобразила дочь. Поначалу чудо лишь робко проклюнулось, но Годвин видел, как росток крепнет, как меняется поведение Сциллы. Тревожность и напряженность словно вытекали из нее, будто избыток энергии отвели в сторону, чтобы запустить какой-то двигатель. Она стала мягче, не такой взрывной, углы стесались, общаться с ней становилось легче.
Смерть матери освободила Сциллу Худ от того, в чем она всегда видела свою судьбу. Она всю жизнь прожила, видя в себе повторение леди Памелы, навеки запертой в беспокойном, ненасытном углу ее души. Она всегда верила, что не стоит настоящей любви. Роджер Годвин был не большим специалистом в теоретической психологии, он видел одно: со смертью матери Сцилла стала свободна. Иначе выразить этого он не умел.
Сцилла тоже понимала, что произошло. Она по-новому увидела себя. Она потеряла мать, и Годвин стал в чем-то другим — она знала, что сумеет завоевать его, если он ей нужен. Лили Фантазиа твердо поддерживала ее в этом убеждении.
А он был ей нужен. И она была достаточно хороша, она стоила его, и она его завоевала.
Не так уж все это оказалось сложно.
Он срочно понадобился Монку Вардану. Тот заявил, что хочет увидеться с Годвином, таким тоном, что это прозвучало как приказ высшего начальства. Был конец января, ледяной ветреный день, шляпы слетали с голов, взрослые мужчины падали с ног, поскользнувшись на ледяных островках. Годвин сверился с календариком и сказал Монку, что сумеет найти время, коль это так важно.
— Но если вы намерены напустить на меня Черчилля и еще одну непропеченную секретную миссию, еще одно пустяковое дельце, предупреждаю заранее, что ничего не выйдет. Пусть даже решается судьба мира — меня это не интересует.
— Ну, бросьте дуться, старина! Это же я, ваш старый приятель Вардан. Что вы скажете насчет «Догсбоди»?
— Кто оплатит счет?
— Корона, разумеется.
— Устраивает.
— В восемь?
— Хорошо.
— Кстати, я очень сожалею о кончине леди Памелы.
— Она долго болела. Так лучше.
— Ах… Прожила долгую и деятельную жизнь. В восемь часов. Пока.
В этот раз, когда Питер Кобра подвел Годвина к отгороженному от зала столику, Монк уже ждал его.
— Роджер, старина, поздравляю, хоть и с опозданием. Надеюсь, вы хорошо отпраздновали.
Он взмахом руки отпустил Питера.
— Что-нибудь покрепче, самое крепкое, что найдется.
Кобра невозмутимо поклонился. Когда Годвин, который не ждал от этой встречи ничего хорошего, уселся, Монк нацелил на него блестящий глаз, чуть увеличенный моноклем, и подмигнул:
— Мои лазутчики доносят, что вы с вашей возлюбленной соединились. Смею ли сказать, как я рад этой вести?
— Смею ли я сказать, что это не ваше собачье дело?
— А, все тот же старина Роджер! Ну конечно, говорите, что хотите. Вы, как я вижу, затаили обиду на старика Монктона. Мой вам совет: будьте выше этого, старина. Обижаться нездорово. И вам не к лицу. Зачем вам морщины на юношески чистом лице?
— Монк, с чего такая срочность?
Принесли напитки и паштет.
— Помните братца Коллистера? Того, что пропал у нас из-под носа?
Годвин почувствовал, как покалывают кожу волосы, задумавшие встать дыбом.
— Да, помню конечно. Хотите сказать, он обнаружился в собственном кабинете?
Годвин с трудом подбирал слова; в самом деле, он никудышный актер. А что, если Коллистер действительно остался жив? Возможно ли это? Конечно
— Монк, судя по виду, вас распирает тайна. Говорите же. Он устроил королевский кутеж? Плюнул на все на свете, совсем как некоторые завсегдатаи «Догсбоди»?
— Ну, он нашелся. К немалому нашему облегчению. Мы порядком забеспокоились…
— С ним все в порядке?
— Вообще-то, он основательно промок.
— Монк, не держите в себе, лопнете!
— Ну, боюсь, он мертв. Похоже, додумался от большого ума лазить по скалам на юге, свалился в пролив… Утонул.
— Какая жалость!
Он и в самом деле жалел сейчас, жалел, что жизнь человека сложилась так неудачно.
— Вид у него, знаете ли, жуткий. Тело било о скалы, и бог весть, сколько он пробыл в воде — насколько я могу судить, с того самого дня, как пропал. Сильно помяло, все кости превратились в студень, мясо разложилось… Да, облегчение. Но невеселая история.
— В чем же облегчение?
— Мы опасались, что он подался на ту сторону. Знал некоторые научные данные, понимаете ли. К тому же беднягу волк ждал под дверьми — он сильно нуждался в деньгах. Мы за ним наблюдали — о, не постоянное наблюдение, просто приглядывали временами. Досадно было, когда его потеряли — в Кембридже, между прочим. Мы подозревали, что он уехал из Лондона, чтобы встретиться с кем-то с той стороны и передать ему сведения.
— Эдди Коллистер? Не могу поверить!
— Нет уж, вы поверьте, старина. Мы знали, что он выставил на продажу кое-какой товар — из самых свежих, если вы меня понимаете.
Вардан выговорил одними губами слово: «Бум!» и взмахнул руками, изображая взрыв. Вслух об этом не говорилось. Супербомба…
— Он связался с нашими ребятами в правительстве, пытался продать нам информацию. Это было весьма неблагоразумно, но наш Эдди был не из умников, верно? Нет, о том, о чем вы подумали, речь не шла. — Вардан повторил жест, изображающий бомбу. — Он действовал тоньше. Представьте себе, он оказывается все знал о нашей маленькой проделке с Роммелем. О «Преторианце». Ну да, у вас и должен быть такой вид, будто вы нашли в супе собачью какашку, — он
— Монк, судя по вашим словам, Эдди Коллистер был Панглоссом?
— Эдди? Панглосс? Ох, дорогой вы мой…
— А что? Он знал о «Преторианце», он пытался продать сведения вам и вашим людям — но это не значит, что он еще раньше не продал их немцам. Он знал. Панглосс, по вашему же определению.
— О, нет, нет и нет! Эдди Коллистер не сумел бы найти немецкого агента даже по карте, полученной от самого Гитлера. Нет, бедняга Эдди не был Панглоссом.
Годвин вдруг понял, что задыхается. Нет, наверняка Монк ошибается. Монк не всеведущ. Ему вовсе не все известно. И с Коллистером он ошибся. Должен ошибаться. Должен. Иначе получается, что Годвин убил не того. Сказать этого он не мог и только радовался, что Монк продолжает болтать.
— Эдди Коллистер не был наци, и не симпатизировал нацистам, и не был ими обманут. Сердце его
