склонялось совсем в другую сторону. Сказать вам, кем был Эдди Коллистер?
Годвин кивнул. Живот у него свело, во рту было сухо. Слова не доходили до него. Что он наделал? Ради бога, что же он наделал?
— Он был коммунистом. — Монк с горечью рассмеялся. — Эдди был красный. По крайней мере, по мировоззрению. Но он не принадлежал к «массам». Он родился в богатой семье, учился в Кембридже. И остался на мели. Что ему было делать? Он бросился к коммунистам, к милейшему дядюшке Джо.
Годвин с трудом соображал:
— Но какой смысл продавать «Преторианца» русским?
Монк покачал головой, вынул из глаза монокль и принялся полировать его платочком. Годвин смочил рот виски.
— В самом деле, какой смысл? Зато, поскольку русские воду с трудом получают даже из водопроводного крана, а свет — в основном от свечи, поскольку они застряли более или менее на уровне начала девятнадцатого века, молодой Коллистер располагал кое-чем, на что у русских большой спрос, —
— Вы хотите сказать, он был русским агентом?
— Вы плоховато разбираетесь в таких делах, старина. Он был отчаявшимся человеком, готовым на предательство ради денег, и личные склонности привели его к красным. Он был потенциальный предатель. Потому-то мы за ним и присматривали. Конечно, нам пришлось бы что-то предпринимать. Мы рассматривали два варианта. Самые грубые типы предлагали то, что предлагают всегда — цементные башмаки в устье Темзы, как сказал бы ваш мистер Эдуард Дж. Робинсон. Я со своей стороны всегда был сторонником мягких мер и считал, что хорошо охраняемая психиатрическая лечебница надежно выведет братца Коллистера со сцены… и в то же время разрешит его неотложные финансовые проблемы. Но вмешалась сама Судьба, Коллистера больше нет. Надо полагать, ничего плохого не случилось — если только он не успел все-таки встретиться с агентом, который, вместо того чтобы расплатиться, убил его. Но пока нет оснований для беспокойства, не так ли? Разберемся как-нибудь. Я, честно говоря, основательно сомневаюсь, что смерть Коллистера была просто несчастным случаем — слишком странно все сложилось, верно? Что он там делал, спрошу я вас?
— Где? — спросил Годвин.
— В какой-то глухой дыре. Впрочем, несущественно.
Он приложил к тонким губам костистый указательный палец.
— Так или иначе, с Коллистером покончено.
— А как насчет Панглосса?
— Я вам уже говорил… забудьте Панглосса. Он — не ваше дело.
Годвин остался наедине с сознанием, что убил не того человека. Он заново проигрывал ту последнюю сцену с Эдди Коллистером, снова слышал его рассказ о Ковентри, о том, как принималось решение не предупреждать жителей. И Монк был замешан. Разве он не так сказал? Да, да, наверняка так. Годвин жалел, что не заговорил об этом с Монком, но так рисковать было нельзя. Монк захотел бы узнать, откуда ему известна правда.
Он убил не того. Коллистер был виновен во многом, возможно даже в измене — если Монку можно доверять, — но умер он за то, чего не делал. Он не предавал «Преторианца».
Панглосс еще жив.
И Роджер Годвин еще не закончил начатого.
Роджер Годвин и Сцилла Худ вступили в брак в июне 1943-го. Хлоя и Дилис присутствовали при венчании.
Принятые обеты были отмечены замечательной вечеринкой, устроенной супругами Фантазиа. Здесь были все: журналисты и политики, театральные и киноактеры, и старые друзья, и деятели из Уайтхолла, и сценаристы, и драматурги, и режиссеры, и члены королевской семьи, и самый знаменитый джазмен Лондона, и… словом, вечеринка удалась.
Подарки, как и следовало ожидать от подобного общества, были выбраны непростые, и особенно выделялись среди них два.
Якоб Эпштейн преподнес бронзовый бюст Сциллы, немало поразивший гостей. Эротичность, сквозившая в бронзовом лице, и особенно в уголках изогнутых в улыбке губ, была почти непристойна — при полном портретном сходстве и общей благовидности скульптуры.
А Монк Вардан подарил огромные песочные часы — в три фута высотой, работы начала девятнадцатого века, едва ли не полуторавековой давности. Красивая вещь, несущая в себе груз времени и дух Варданов, для которых она и была изготовлена и в доме которых пребывала до сих пор. На карточке Монк написал:
Напоминание о том, что надо сполна радоваться каждому мигу, потому что Время не возвращается, но вечно истекает.
Чарльз Хью Максвелл Годвин родился 16 мая 1944 года в Лондоне.
Впервые взяв сына на руки и коснувшись щекой пушистой головки, Сцилла подняла глаза на мужа и сказала:
— Роджер, милый, надо подумать об Итоне. Ты же знаешь, мой отец учился в Итоне.
Годвин кивнул и поцеловал ее. Надо будет поговорить с Монком.
Глава двадцать восьмая
К осени 1944-го Годвин почти расстался с надеждой отыскать Панглосса. Он — символически — уже убил одного Панглосса, и кто другой пожалуй сказал бы, что дело сделано: отмщение состоялось. Откуда ему было знать, что Эдди Коллистер — не тот, кто ему нужен?
Прошло почти три года с провала «Преторианца», и Годвин подозревал, что иной на его месте сказал бы «черт с ним» и бросил поиски. Казалось, Макса Худа уже лет десять как нет в живых, но факт оставался фактом: человек, убивший его, был жив и здоров. Смириться с этим Годвин не мог. Он остро ощущал, что занял в мире место, принадлежавшее Максу Худу. Он был мужем Сциллы, он был теперь отцом Хлои, он обосновался как дома в кабинете Макса на Слоан-сквер. Предав Макса и заняв его место, он был морально обязан — так, во всяком случае, представлялось Годвину, впитавшему моральные устои штата Айова с молоком матери, — отомстить за него. Первая неудача только заставила его настойчивей стремиться к победе.
В сновидениях поиски Панглосса принимали новый образ: он превращался в закутанную плащом фигуру, возникающую из густого тумана. Годвин давным-давно и думать забыл о таинственном, так и неопознанном убийце, бросившемся на него в туманную ночь на Беркли-сквер. Но однажды ночью неизвестный в плаще преобразился в убийцу на площади, и Годвин во сне ощутил запах тумана и крови и почувствовал под ногой мочку оторванного им уха.
Он проснулся, мокрый как мышь, подскочил, вскинул руки и нащупал плечо Сциллы, мирно спавшей рядом. Занавески вздувались от влетавшего в открытое окно ветерка. Было шесть часов утра. Он спустил ноги на пол и сел. В голове еще крутились мысли о незнакомце из тумана. Кто это был? Кто?
Сцилла повернулась к нему, приподнялась на локте, зевнула. Глаза у нее не открывались.
— С тобой все в порядке? Это Чарли пищит?
