— Мне надо бежать, милый. Смотри, тебе даже есть что почитать. Троллоп, очень мило.
Она клюнула его в щеку, и не успел он опомниться, как дверь за ней закрылась. Свеча мигнула, и он на миг почувствовал себя мальчиком, запертым в пряничном домике. Кирпичи в стене крошились, слои старинной известки размазались по ним, как глазурь по пирогу. Холодно было, как в склепе, и затхлый запах затруднял дыхание. Страсть к приключениям начисто покинула Годвина. Странно: то, что кажется таким забавным в постельных фарсах, которые припомнила Сцилла, оказывается таким грустным, серьезным и мучительным для каждого из участников. Он выкинул из головы последнюю мысль. На ступни ему налипла каменная крошка. Она права, настоящий постельный фарс. Или какой-то из романов Филдинга. Солдафон-муж бушует у двери будуара миледи, где затаился пойманный врасплох Том Джонс. Чувство собственного достоинства — и прежде не слишком бодрое — умирало медленной мучительной смертью. Только Макс Худ мог бы с честью выйти из этого эпизода.
Годвин приоткрыл дверь, чтобы слышать голоса. Сперва послышался ее голос, очень тихо, потом более низкий — Макса. Кажется, она сманеврировала так, чтобы переместиться ближе к длинной винтовой лестнице. Теперь ее голос стал отчетливей, и по интонации понятно было, что фраза следует за приветственными объятиями и поцелуем.
— Макс, ты, должно быть, насмерть измотан. Почему бы тебе сразу не пойти наверх?
— Сейчас. Ты ведь знаешь, как мне плохо засыпалось. С тех пор лучше не стало. Хотя беспокоиться не стоит. Как провела вечер?
Годвин представлял, как он стоит у лестницы со стаканом скотча в одной руке и пачкой писем в другой, глядя на жену, остановившуюся на третьей ступеньке снизу и опирающуюся на перила. Голова переполнена мыслями о «Преторианце», о жене, о дочери, о войне, и он гадает, не сходит ли он с ума, раз не может заснуть…
— Вечер как вечер. Насчет фильма все были очень добры, а он, по правде сказать, довольно серенький. Мне без тебя было одиноко.
— Не смог прийти. И кстати… меня, может быть, не будет неделю или две. На следующей неделе предстоит командировка.
— Ох, Макс. Но ведь это не опасно, скажи?
— Нет, нет, ничего подобного. Обычные маневры, учения для молодежи. Я слишком стар для опасных дел.
— Ты всегда будешь опасным, — сказала она. — Я знаешь ли, всегда так и говорю: мой муж, Макс Худ, опасный человек.
— Так оно и есть, — рассмеялся он.
— А больше ты мне ничего не расскажешь о ваших маневрах?
— Ты же знаешь, старушка, нельзя. Но это пустяки, право.
— Когда ты так говоришь, мне всегда мерещится, что все наоборот.
— Вот уж не сказал бы.
— Ну вот, я по тебе скучала, и Лили с Гриром о тебе спрашивали. Все тебя ждали. Роджер явился, и блуждал, как неприкаянная душа, когда обнаружил, что тебя нет.
— Правда? Он отличный парень. Вообще-то, я с ним должен на днях увидеться.
— Да? Зачем? А мне можно с тобой, или у вас мужской разговор?
— Очень скучный разговор, я бы сказал. Насчет одной пропагандистской акции. Да, именно так, чистая пропаганда. Ну а как дела у нашего Роджера? Если не считать, что он блуждает, как неприкаянная душа?
— Неплохо, по-моему. Он был с дамой. С Энн Коллистер. У нее очень длинные зубы и ноги. Английская красота, знаешь ли. Лили считает, что им надо пожениться.
— А ты что скажешь?
— Не думаю, что Роджер из тех, кто женится. А думаю я, что тебе надо поспать.
— Сцилла?
— Да?
— Я мог бы провести эту ночь в твоей спальне.
— Макс! Я же говорю, ты опасный человек! А давай лучше я пойду к тебе? Можно разжечь камин — я сама затоплю. У меня в комнате плохая тяга. Только поторопись тогда.
— Ладно, я быстро.
— Хочешь сперва горячую ванну?
— Замечательно.
— Захвати свою выпивку, а я потру тебе спину и расскажу о вечеринке.
Годвин слушал с отвращением, он с трудом выносил все это и не понимал, как ей удается удерживаться на протянутом на высоте канате. Для него это было почти все равно что подслушивать, как люди занимаются любовью. Может быть, Монк и прав. Может быть, в женщинах есть что-то такое, чего мужчине никогда не понять.
Он успел полностью одеться, когда дверь тайника распахнулась во всю ширь. Она стояла перед ним в халате.
— Все слышал?
Годвин кивнул.
— Когда он поднимется к себе, я закрою дверь в спальню, чтобы тепло не уходило. Он будет в ванне. Тогда можешь трубить почетное отступление. Самый опасный момент уже миновал, — шептала она, задыхаясь.
— Какой момент?
— Твоя полушинель. Ты ее оставил в прихожей, на скамейке.
— Ох, господи помилуй…
— Я собиралась ему сказать, что пригласила тебя выпить на прощанье, и ты должно быть ее позабыл. А потом подумала: а если он утром встанет, а она исчезла? — Сцилла хихикнула. — Но в прихожей было темно, он, кажется, не заметил, так что я промолчала.
— А если он все-таки заметил?
— Не заметил. А теперь мне надо бежать в ванную и еще огонь развести. Ты слышал, что он собирается недели на две уехать?
— Слышал.
— Ну вот, у нас будет немножко времени.
— Не лучше ли тебе заняться делом?
— С тобой все в порядке, Роджер?
— Сцилла, Сцилла… что за вопрос!
— Мне теперь только не хватало, чтобы Хлоя вышла из своей спаленки. Она стала ходить во сне. Все, побежала. Я тебе позвоню, любимый.
Она скрылась. Лунный свет пробился сквозь тучи, и на паркетном полулежали тени. Паркет походил на большую шахматную доску. Сцилла была королевой. А кем был Макс? Королем, ладьей или конем? Годвин, натягивая полушинель на мятый вечерний костюм, чувствовал себя последней пешкой — но уж таково, видно, было его нелегкое счастье.
Через Слоан-сквер он шел под дождем.
— Роджер? Это вы, старина? Годвин?
Обернувшись, он разглядел какого-то круглого коротышку под зонтиком и не сразу узнал его.
— Это же я, Сэм! Сэм Болдерстон, бога ради! — репортер «Таймс» подошел ближе.
— Сэм… Извините, я вас не узнал. Уж очень у вас зонт развесистый. Что вас выгнало на улицу в такую погоду?
— Был в гостях у красотки, где же еще? А вы?
— Просто гуляю. Не спится.
— Вылезли из постели и натянули вечерний костюм? — рассмеялся Сэм и, пожевав сигару, объявил: — Я вам верю. Тысячи других не поверили бы.
— Ну да, вы доверчивое создание. Мне дальше по Слоан-стрит.
— Тогда нам по пути. Вы где живете?
