еще? Или умираешь где-то, а я даже не знаю… Слезы впитывались в подушку. Стоит ли их вытирать? Какая разница. Пожалуйста, поговори со мной, Роджер, скажи, что ты жив…
Рыдания выгибали и сотрясали ее тело, пока не иссякли слезы. Она всхлипнула, встала с кровати, встала у окна, глядя на привычный вид: улица, угол площади… Проклятая, подлая война…
Роджер. Макс.
Может, они оба убиты на этой проклятой войне!
Как ей тогда жить дальше?
Черт бы тебя побрал, Роджер! О чем ты только думал? Макс — солдат, это его оправдывает. А у тебя какое оправдание, Роджер? Как ты смел позволить, чтоб тебя убили?
Она снова плакала от злости и бессилия.
И тут ей почему-то вспомнилось, кто такая Патриция Смит.
Санитарка, которой она передала маленькую Дилис Элленби — больше года назад, в ночь, когда разбомбили «Догсбоди».
Что ей могло понадобиться?
Но вопрос остался без ответа, забылся, и она наконец уснула, тоскуя, любя и проклиная Роджера Годвина, будь тот жив или мертв, и вспоминая парижское лето, когда он вошел в их жизни…
А через час она услышала на лестнице шаги.
— Ох, черт, черт… — она медленно всплывала из сна.
Она надеялась, что он не придет, но знала, что придет. Не упустит шанса. Может, оно и к лучшему. Так она забудет о тревоге, хотя бы на самые темные ночные часы.
Он остановился в дверях. Прочистил горло.
— Конечно нет, бедненький мой. Скорей, забирайся в постель, Стефан.
Еще будет время увидеть сон о том давнем парижском лете.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава десятая
Клайд Расмуссен не раз говорил мне, что человек никогда не знает, никогда не может сказать ничего заранее. Для того, кто не слишком ловко обращается со словами, он довольно часто высказывал мысли, застревавшие у меня в памяти.
Клайд был трубачом, а не философом, но чем дольше я живу, тем больше смысла нахожу в его точке зрения. Впрочем, казалось маловероятным, что благодарный мир когда-либо обратит свой взгляд на Клайда Расмуссена из Толедо в штате Огайо, породившего «The Blade» и Маденса, чтобы сказать ему «спасибо» за решение великих вопросов. Зато он играл на трубе, как архангел Гавриил. И он добрался до Парижа, почти на десятилетие обогнав меня.
Каким-то образом — возможно потому, что был диковинкой среди лощеных, искушенных соотечественников — Гуляка Клайд, как вполне одобрительно прозвал его Хемингуэй, умудрился перезнакомиться в Париже со всеми и каждым. Розоволицый долговязый парень, в котором с первого взгляда угадывался американец. Весь он состоял из острых углов, между тем как его знакомые были сплошь округлыми, гладкими и расчетливыми. Клайд обладал, самое большее, первыми зачатками искушенности. На макушке у него вечно щетинились ярко-рыжие жесткие волосы, начинавшиеся высоко над ушами, каковые и сами имели обыкновение ярко краснеть по любому поводу. Нет, он совершенно не походил ни на кого из моих знакомых, по крайней мере внешне, и, может быть, они слегка подозревали его в плутовстве, хотя не думаю: кажется, он им в самом деле нравился. Возможно, дело было в том, как он играл на трубе. Из-за того они и возвращались снова и снова в клуб на левобережье. К тому же они находили в нем все, что ожидали найти в американце — своего рода карикатурный тип. Он и родился-то четвертого февраля, в один день с Чарльзом Линдбергом, хотя на несколько лет раньше.
Если бы я не познакомился со Свейном и если бы Свейн не был слегка тронутым, то я никогда не повстречался бы с Клайдом, что только доказывает, что, как говаривал Клайд, человек никогда не знает.
Мне тогда было двадцать два, и я приехал в Париж, потому что один мой гарвардский приятель клялся, что связи его отца обеспечат мне теплый прием в парижской «Геральд». Как выяснилось, отец его был склонен к преувеличениям. Все его связи, по-видимому, состояли в том, что он, бывая в Париже, каждый день выходил купить эту газету. Сын его, как выяснилось, был слишком доверчив, а я — безнадежно наивен. Мне оказали не слишком теплый прием, а о работе и речи не было. Однако я не сдавался, выслеживал то одного, то другого во время обеденного перерыва или когда они выходили из редакции, чтобы выпить вечерком. Я щедро снабжал их копиями своих студенческих творений, забегал сбоку, готов был ставить выпивку за свой счет в надежде разговорить их и заставить выслушать свою рекламную речь.
За несколько недель такой несуразной жизни, когда деньги у меня уже подходили к концу, а надежды готовы были рухнуть, мои искренние и все более отчаянные мольбы произвели чудо: оно, как счастливая соломинка, мелькнувшая в ревущем потоке, удержало меня на плаву и спасло от того, что несомненно обернулось бы совершенно иной жизнью. Автор, сбежавший с танцовщицей из «Фоли», оставил дыру в штате «Геральд». Добрый — пусть даже несколько грубоватый — редактор сидел в плетеном кресле кафе «Дом», допивая заказанный мной коктейль, когда ему принесли это известие. Звали его Свейн. Отослав запыхавшегося гонца, Свейн поднял глаза от бокала, зажег сигарету и взглянул мне в глаза, как мужчина мужчине — совсем как в кино.
— Ну, Годвин, — заговорил он ворчливым тоном газетчика, который, как я теперь понимаю, долго и заботливо пестовал в себе, — кажется, удача постучалась в вашу дверь.
— Похоже на то, сэр, — отвечал я, без конца вертя в руках свое канотье и вознося небу безмолвные молитвы.
Тем утром за завтраком я разругался с девушкой, с которой спал: мелкая неприятность для моей души: ни она, ни я не придавали значения этой связи. С прагматической точки зрения дело обстояло хуже, потому что жил я в ее квартире. Работа, аванс от Свейна, могли меня спасти.
— Если, скажем, я вас возьму, я не хочу получать от вас никакого снобистского гарвардского барахла, — сказал он. — Я утопаю в подобном хламе. Постарайтесь, знаете ли… добраться до сути. Слышите, Годвин? Суть! Вот что им, кажется, нужно.
— Это я сумею, — заверил я. — Может, я и молод, но все говорят, что я умею видеть главное. А скажите, что освещал у вас тот парень?
— В основном музыку. Остальной культурой занимается Ньюмен.
Он с сомнением покосился на меня.
— Вы разбираетесь в музыке?
— Я, в музыке? Еще бы, с древности до наших дней. Обожаю музыку, еще с…
