Преторианец

шляпки. Управляющий и метрдотель взирали на нее с ужасом и отчаянием. В Париже дама не появляется вне дома без шляпки. А если все же появляется, то уж никак не курит. Это не принято. Подверженные, как все галлы, слабости употреблять данную им невеликую власть, управляющий с метрдотелем направились к ней, чтобы потребовать от американки незамедлительно прекратить и не нарушать. Девица была поражена наглостью этих двух идиотов и возмутилась. Обе стороны высказывались все более горячо и даже враждебно. Собралась толпа, большинство приняло сторону молодой американки. Пара французов не желала изменить своим принципам. Однако и девица оказалась не из робких. Кончилось тем, что она собрала свое имущество и прошагала через дорогу в «Дом», а собравшаяся свита последовала за ней. Примут ли в «Доме» ее манеры? Безусловно, мадемуазель! Так произошла историческая перемена в истории quartier.[23] С того дня англичан и американцев можно было увидеть только в «Доме», а «Ротонда» осталась в распоряжении скандинавов, русских, немцев и тому подобного народа. Хемингуэй, правда, писал, что самый подлый сброд из Гринвич- Виллидж показывался иной раз в «Ротонде», но остальные были умнее. Услышав эту историю от Клайда, Годвин превратил ее в небольшой очерк для Свейна, и Свейн потребовал, чтобы он почаще писал такие этюды, если попадется подходящая тема, а они откроют новую рубрику под названием «Парижские ночи».

В другое утро Годвин спросил:

— Что это за метка у нее на лице?

— Метка?

— Крестик на щеке. Откуда он?

— А, это как раз та история, которую она имела в виду, когда сказала, что старина Клайд спас ей жизнь. Ничего особенного, тут и рассказывать-то нечего…

— Что? Что за история?

— Ну, тот крестик у нее на лице называется «croix de vache».[24] Ты уже повидал апашей, тех, что считают себя крутыми, одеваются в черное, и вид у них, на мой взгляд, довольно глупый, только это не так, потому что на самом деле они мерзавцы… и бывают порядком жестоки, как, наверно, и индейцы апачи. Так вот, если апаш или кто-то, кто себя таким воображает, считает, что женщина его, знаешь ли, оскорбила, ну, скажем, с другим малым, изменила, можно сказать, то он ее избивает, а потом вынимает нож и метит ее крестом… так и вышло с крошкой Клотильдой однажды ночью, пару лет назад, ей было, пожалуй, семнадцать или восемнадцать. Словом, я наткнулся на нее в переулке, она была здорово избита, кто-то ее порезал… я ей помог выбраться. Черт возьми, она славная малышка… и недурная певица, «шантузи». Я показал ей несколько фокусов с фразовкой, на трубе. — Он улыбнулся. — Вот и все, ничего особенного, приятель?

— А ты узнал, кто с ней так расправился?

— Она так и не сказала. Поначалу все боялась, потому я и старался показать, что она «моя девушка». Я хочу сказать, она свободна как ветер. Но я представил дело так, что она моя очень хорошая приятельница. Так что кто обидит ее, обидит меня. Тот апаш ни разу больше не показывался, и она не сказала, кто это был.

— Я бы с удовольствием его убил, — сказал Годвин.

Она была такой хрупкой. Он представил, как она спит, свернувшись в крохотный комок на кровати.

— Не ввязывайся, приятель. Это все прошло и забыто. Забудь. С ней все в порядке. Слушай, ты уж не влюбился ли в нее?

— Почему бы и нет?

— Ну, возлюби ее бог, она ведь шлюшка, понимаешь? Милейшее существо, я никому не позволил бы слова против нее сказать, я буду драться за нее насмерть, но у тебя, надо думать, маловато опыта с женщинами такого сорта… когда женщина торгует собой, это на ней сказывается, одни становятся более ожесточенными, а некоторые — страшно грустными в душе. Клотильда из последних. Ей трудно пришлось в жизни… Я хочу сказать — она может сломаться. И не думаю, что тебе стоит собирать обломки. Но ты делай, как знаешь, приятель. Я тут просто поразмыслил вслух, только и всего.

— За меня не беспокойся, — сказал Годвин. — Я справлюсь.

Он понимал, что Клайд говорит чистую правду, но черт его побери, если он хотел ее слышать.

— Ни на минуту не сомневаюсь, приятель.

Беда была в том, что Годвин справлялся не так уж хорошо. И мучили его не способы, которыми Клотильда зарабатывала на жизнь: это он сумел бы вписать в новизну своей парижской жизни как эпизод своих парижских очерков. Но Годвин привязывался к ней все сильнее, а она была почти рабски предана Клайду. Годвину хотелось объяснить ей, что она пересаливает, что Клайд вовсе не ждет от нее этого, но стоило взглянуть на ее серьезное личико с крестообразной отметиной, увидеть ее взгляд, полный заботы — заботы о нем, о Клайде, обо всех, кроме нее самой, — и он не мог открыть рта. Что она чувствовала к Клайду, то чувствовала, и, пожалуй, была права. Никогда не знаешь. А Годвин появился позже, но она говорила, что любит Годвина — любит иначе, чем Клайда.

Иногда, не так уж редко, Годвин замечал, что Клайд исчезает после последнего выступления: взмах руки, улыбка — и его нет. Поговаривали, что у него есть подружка, которую он прячет, — несколько скандальная связь. Предполагалась, что это замужняя женщина. Вопросов никто не задавал. В таких делах действовал своеобразный кодекс поведения, были свои правила.

Клотильда допоздна засиживалась с Годвином в клубе, куда он являлся, посетив какую-нибудь оперу, балет или концерт. Пока он был занят делами, она тоже работала: обслуживала одного-двух клиентов между ужином и последним выступлением Клайда, к которому подходил Годвин. Отыскав ее взглядом в пещерной полутьме клуба, целуя ее и чувствуя на ее зубах вкус зубного порошка, ощущая языком его крупинки, он понимал, почему она старательно вычистила зубы перед встречей с ним. И тело ее было чисто отмыто в ванне, и присыпано пудрой и надушено, и на постели было свежее белье. Это была ее жизнь, это входило в заключенное между ними соглашение, и Годвин старался не думать об этом. Большей частью это ему удавалось.

Клайд.

Клотильда его любила, и Годвину, черт побери, нравился этот парень, и Годвин был ему благодарен за помощь и поддержку — но тут его, как ни смешно, пробирало насквозь.

Во-первых, Клотильду слишком уж беспокоили ночные исчезновения Клайда и слухи о таинственной женщине. Она мало говорила, но Годвин читал мысли у нее на лице. Чуть рассеянный взгляд, морщинка между безупречно нарисованными бровями. Что это, ревность? Или ее, по неким необъяснимым причинам, тревожили его ночные странствия?

Во-вторых, она делила с ним постель. Клотильда кокетливо хвасталась перед ним костюмчиком, в котором любил видеть ее Клайд, оставаясь с ней наедине. Годвин попробовал отделаться смехом, но костюм, как ни странно, возбуждал и его. Она одевалась как школьница. Длинная строгая блузка с синей отделкой и синяя юбочка в складку. Белые гольфы. Она превращалась в двенадцатилетнюю девочку, но податливое тело было женским. Она вышагивала из юбки и стояла перед ним в одной длинной блузе и гольфах до колена, и застенчиво улыбалась, расчетливо искушая его, и Годвин переставал понимать, что происходит. Любовь, страсть, желание, поклонение — есть ли между ними разница? Он думал, что, возможно, есть, но наслаждение есть наслаждение, и как можно о нем думать? Чем бы это ни было, оно было очень далеко от впитанной с юности методистской морали.

Однажды ночью она понадобилась Клайду после окончания выступления. Годвин только дивился, как гладко все проделывалось, будто бы Клайд не хотел никого задевать. Если бы Годвин позволил себе обидеться, это было бы нарушением кодекса. Надо уметь себя вести. Годвин умел. Он целовал Клотильду на прощанье, а она шептала ему, что разбудит, когда вернется.

Но Годвин не в состоянии был оставить все как есть. Один в темной комнате, присев на краешек их кровати, он не сводил взгляда с освещенного окна Клайда по ту сторону переулка. Было тепло, и внизу, в переулке, кто-то играл на аккордеоне. Клотильда стояла в окне, локти касались стен проема, в котором красная герань на подоконнике казалась черной на фоне освещенной комнаты. Он почти уверен был, что она его видит. Она курила. За ее спиной появлялся Клайд, начинал целовать ее волосы. Она, засмеявшись, отстранялась и оборачивалась. На ней был красный джемперок, вроде школьного, с гребешком на