Свейн рассказывал, что «Европа» только что приняла дьявольскую штуку, которая выведет Годвина в первый ряд. Они заказали еще по одной, чтобы выпить за его успех, и наконец полусонный Годвин поплелся домой.
Утром, когда он еще крепко спал, в дверь застучали. Это оказалась Элен, крепкая усатая старуха, которую Клайд нанял в консьержки. Срочный звонок от мистера Свейна. Годвин влез в полосатый ситцевый халат и босиком зашлепал по лестнице к телефону в каморке консьержки у парадной двери. Элен снова принялась поливать из лейки горшки с геранью под окном.
— Годвин слушает, — пробормотал он, зевая.
— Только что сообщили из Нью-Йорка, — заорал Свейн. — Он взлетел с аэродрома Рузвельта. Этот чокнутый уже в воздухе! Он летит!
— Кто летит? Вы о ком?
Годвин не понимал, какое отношение все это имеет к Хонану.
— Кто? Ради бога — кто! Чарльз Линдберг на «Спирит оф Сент-Луис», вот кто! Он направляется в Париж, и знаете ли, у Мерля Б. Свейна такое ощущение, что он-таки доберется! А если этот сукин сын доберется, то это будет величайшая сенсация на нашем веку. Человек укусил собаку! Человек совершил невозможное! Янки идут, старина, янки идут!
Когда Свейн притих, Годвин спросил:
— Вы прочитали?
— Господи, — вздохнул Свейн. — Актеры и писатели! Ну да, конечно, я прочитал. Это потрясающе, полно света и волшебства и духа времени. Все такое. Я первым делом отправил утром мальчишку отнести это Хонану.
— Вы правда думаете, что он доберется?
— Почему бы и нет? До конторы Хонана от нас всего шесть кварталов.
— Нет, Линдберг. Он долетит?
— Все что я могу сказать: у Мерля Б. Свейна такое предчувствие.
Годвин отправился досыпать.
Он был уверен, что никто больше никогда не услышит об этом Линдберге.
В полдень кто-то снова забарабанил в дверь.
Ну что тут будешь делать?
— Годвин! — орал кто-то за дверью. — Пора вставать! Нам предстоит дьявольски великий день. Восстань и воссияй!
Это был Клайд, бодрый как птичка.
Глава двенадцатая
Клайд твердо решил погулять, и сопротивляться было бесполезно. По всем признакам, предстояло нечто особенное. Теннисный турнир в Сен-Клод дошел до стадии полуфинала, и Клайд никак не мог пропустить главного поединка — схватки между американцем, Большим Биллом Тилденом и маленьким стремительным французом Рене Лакостом. Сумеет ли маленький француз противостоять невиданным доселе подачам Тилдена? Клайд сжимал в кулаке пачку билетов, и Годвин, принимая ванну и бреясь, уже представлял колоритное собрание парижских американцев, явившихся поддержать своего кумира.
Выяснилось, что Клайд успел подбить в поездку сборную компанию, сконцентрировавшуюся вокруг средства передвижения — большого открытого «роллс-ройса» оригинальной модели, изготовленной по особому заказу друга Клайда, Энтони Дьюбриттена — того самого тяжеловесного краснолицего англичанина, которого Годвин впервые приметил в ночь, когда познакомился с Клотильдой, а впоследствии повстречал у ее двери. Его машина с корзинами для пикника и рессорными сидениями была основой всего предприятия — никакая другая не вместила бы столько пассажиров. Шофер Дьюбриттена старательно разместил в машине самого Дьюбриттена, Клайда, Годвина, Клотильду — чье присутствие явно оказалось для Дьюбриттена сюрпризом, так как он, увидев ее с Годвином и Клайдом, густо покраснел — девочку и того невысокого, но крепкого мужчину со шрамом от шрапнели, который был тогда с ними в клубе.
Желтый «роллс-ройс» под ярким солнцем в сияющем небе подкатил к подъезду дома Клайда. Клайд представил всем Годвина и Клотильду. Дьюбриттен, похоже, на миг оказался на грани обморока. Клотильда держалась очень скромно, благовоспитанно, едва ли не холодно. Девочку звали Присси, и она приходилась Дьюбриттену дочерью. Второй мужчина был полковник Макс Худ.
Добираться в Сен-Клод пришлось долго. Разговор порхал мимо ушей Годвина, подобно птице, перелетающей от куста к канаве и от канавы к цветку, а он старался вбирать себя фразы и запечатлевать их в памяти, чтобы потом разобраться на досуге.
— В чем сегодня цель искусства? — говорил вспотевший уже Дьюбриттен, переводя взгляд с одного на другого. — Раздразнить буржуа. Не умилять, а дразнить, дразнить, дразнить… Дада… Сюрреализм… Наша цивилизация или, по крайней мере, ее культура, умирает… сюрреализм не причина болезни, но он, черт его побери, симптом…
Никто, по-видимому, не сумел изобрести достойного ответа. Лицо Дьюбриттена пылало от досады, переходящей в отчаяние.
— Импрессионисты, они последние новаторы. Цены, ясное дело, улетают в небеса. Рад, что покупал их, когда еще можно было. Мане, первый импрессионист — когда он умер, моя милая женушка припомнила, что у нее с ним что-то связано, не могла вспомнить, что именно… вытащила картину из чулана под лестницей, показала мне.
— Это Мане, — говорит, — Мане мне ее подарил…
— Ну, она малость напутала — это твоя мать, а, Присси? Это был Моне, которого Мане подарил ее сестре, а сестра оставила у нас. Но вы понимаете, к чему я веду. Чудесная картина, правда, Присси?
Годвин не взялся бы сказать, к чему он ведет.
— Ты их перепутал, папа, — сказала девочка.
Ее лицо обрамляли густые темные волосы, обрезанные на уровне подбородка. Она перегнулась вперед, чтобы вытащить из корзины кувшин лимонада. Сзади по шее у нее тянулась нежная стрелка темного пуха. На ней было белое платье без рукавов и без воротничка, с кружевной вставкой на груди.
— Тот, что недавно умер, был Клод Моне. Моне вдохновлялся творчеством Мане, а Золя — творчеством Моне… И это Моне подарил картину Мане маминой сестре… — Она очень медленно улыбнулась всем и никому в отдельности. — Видите ли, отец всегда путает этих двоих.
— Так вот, я это к тому, — продолжал Дьюбриттен, полный добродушия и отцовской гордости за свою образованную дочь, — что они оба были чертовски хорошие живописцы.
Девочка сказала:
— Моне был большим другом Клемансо. Когда Моне умер, его в совсем простом гробу везли на крестьянской ручной тележке два крестьянина в лучшей своей одежде, и один только Клемансо шел за гробом, провожая его к могиле в Гиверни.
Она рассказала это с приличествующей торжественностью.
Клотильда заинтересованно взглянула на нее, словно впервые заметив.
— Очень мило знать и рассказывать подобные вещи. Я вас поздравляю.
— Такие вещи делают Моне настоящим, — сказала девочка. — Правда? Иногда люди забывают, что великие художники на самом деле просто люди. Мне кажется, это надо помнить, а вам?
— Целиком и полностью согласна, — сказала покоренная Клотильда. — Если бы только Моне еще и рисовал получше…
И обе девушки, которых разделяло не так уж много лет, дружно захихикали.
— Ну, и деньги тоже кое-что значат, — сказал Дьюбриттен.
Девочка поймала взгляд Клотильды, и обе разом вздохнули. Годвину почудилось, что все они — одна семья на отдыхе.
— Руссо — его портрет какого-то там цыгана — ушел на днях за полмиллиона франков. — Дьюбриттен утер лоб большим полотняным платком. — Искусство, замечу с прискорбием, уже не искусство.
