Клотильды, мотнув головой:
— Погоди… я надеюсь, ты не собираешься открывать ей наши маленькие личные тайны? Я имею в виду: мои тайны. О себе рассказывай что хочешь, но меня не втягивай. Парень имеет право на маленькие секреты.
Он улыбнулся ей поверх газеты, в которой искал счет последних бейсбольных матчей в Штатах. В последнее время Линдберга на газетных страницах потеснили новые события, и он с облегчением вернулся к размышлениям об успехах «Янки» и «Ред Сокс».
— Тайны от малютки Присциллы? Зачем это? Какой ты глупый! Что, по-твоему, я могла ей сказать? — Она поддразнивала его, намекая на секс, и ее намеки были ему приятны. — Как тебе не стыдно? Право же, сладкий мой! К тому же, должна тебе сказать, она тебя обожает — просто обожает!
— Ладно тебе, — сказал он, вспоминая, как девочка сказала: «Сцилла Годвин». Воспоминание было лестным. — Все дети проходят эту стадию. Разбитые надежды. Но меня ты не втягивай.
— А она мне так нравится, — сказала Клотильда. — И еще, может, это глупо, но мне ее жаль.
— Может быть, и не глупо. Я сам иногда испытываю что-то в этом роде… может быть, она намерено внушает такое чувство. Наверно, идиотство думать так о ребенке… но если подумать, как мы все о ней заботимся и исполняем все ее прихоти… — Он дернул плечом: — Ладно, пусть я идиот. Но есть в ней эта забавная черта…
— Мужчинам свойственно романтизировать женщин, даже очень юных женщин, — негромко рассмеялась Клотильда. — Особенно очень юных.
— Да ну? Ты и сама еще почти ребенок!
— Потому-то я и знаю, глупыш.
— Послушал бы нас кто — о чем мы толкуем? Присцилла… Сцилла…
— Она одинока, Роджер. Рядом с ней нет взрослой женщины, с которой можно поговорить… посоветоваться. Вот она и обратилась ко мне. Вполне естественно.
— Взрослой! Ты и старше лет на пять, не больше, и у тебя у самой нет матери, к которой можно обратиться. А где ее мать, кто-нибудь знает?
— Ты нас не путай. Клотильда одно, маленькая Присцилла — совсем другое. Я почти и не замечала, что мне не хватает матери, потому что мне еще много чего не хватало. И у меня был один единственный способ заполнить пустоту — тот самый, которым я воспользовалась. А она, наша Сцилла, — да, она открыла мне тайну своего имени, под страхом смерти, если проговорюсь — у нее есть все, по крайней мере все, что можно купить за деньги. И еще кое-что, чего за деньги не купишь, что дается от бога — она со временем будет ослепительной красавицей…
— Во вторник мне показалось, что это время наступит как раз к четвергу.
— Берегись, ты заставляешь меня ревновать.
— Ее красота — не такой уж большой секрет.
Он сделал знак официанту принести еще кофе. Стопка блюдец на столике росла.
— И у нее большой талант к скрипке. И живой ум, если ты не заметил.
— И она любит мороженое, теннис и флирт с компанией взрослых мужчин. Маленькая сорви- голова!
— Правда, она флиртует. А знаешь, почему?
— Ты, кажется, думаешь, что не знаю.
— Она отчаянно торопится вырасти. Ей необходимо стать взрослой, необходимо найти кого-то, кто ей поможет… от ее отца маловато толку… она мне рассказывала, как перепугалась, когда у нее начались месячные… можешь себе представить, как ей одиноко. Нет никого, кто бы ей объяснил, приласкал, она изо всех сил старается во всем разобраться сама… вот она и расспрашивает меня о жизни, о мужчинах, о тебе и о Максе Худе, о Клайде…
— Скажи, а она знает про тебя и отца?
— Наверняка не знает. Каким ты бываешь идиотом! Она еще не готова вынести такое серьезное разочарование. Она еще не знает, что история мужчин — это история разочарований.
— Не шутя? Ну, может тебе удастся внушить ей это понемногу.
— Может, ей и не придется этого узнать. Никогда не надо терять надежды. Но ей хочется узнать жизнь, и кто станет ее винить?
— Согласен. Так что за история с ее матерью, леди как-ее-там?
— Я знаю только, что у ее матери, как выражается Тони, яркое и скандальное прошлое, которое она усердно культивирует. Маленькая Сцилла думает, что в ней ожидают увидеть копию матери… роскошную и не слишком хорошую женщину… и она с великим трудом играет эту роль. Она еще вряд ли понимает все это, тем более — чего от нее ждут. Вот что с ней творится: она стала сутью жизни для Тони, пытается так или иначе заменить свою мать, пытается защитить его…
— Ох, черт, — вздохнул Годвин, — мне все же сдается, что она правит к тому, чтоб оказаться сутью жизни для всех нас….
Но он, конечно, понимал в происходящем не больше других, и вовсе не чувствовал себя таким крутым, каким старался выглядеть. Позже ему пришло в голову, что тогда он впервые в жизни принял позу. Много позже он понял, что та или иная поза составляют всю его карьеру, и научился определять, чем он стал. Рекламщики называют это «имиджем». Как ни называй, без этого не обойтись.
Все эти соображения явились много позже. А тогда они были по сути компанией ребятишек, строящих самый замечательный воздушный замок и понятия не имеющих, что он вот-вот рухнет. Позже Годвин обо всем этом напишет: как Гитлер уже двигался к власти, и вот-вот должен был разразиться крах двадцать девятого года, который поставит планету на колени. Уже слышны были раскаты дальней грозы, но их нелегко было заметить за полетом Линдберга, и победами Бэйба Руфа, и перспективами, которые открывал человеку Мерль Б. Свейн.
Клотильда беспокоилась и за Клайда Расмуссена.
Начало ее жизни было настолько трудным и скотским, что никого не удивило бы, пойди она и дальше тем же путем. Вытерпев издевательства множества чудовищ, она вполне могла бы сама обернуться чудовищем. Годвин видел в ней, такой, какой она стала, убедительное доказательство бытия Божия.
Когда она не пыталась заменить мать или старшую сестру Присцилле Дьюбриттен, она думала о том, как помешать Клайду Расмуссену снова попасть в беду. Ей хотелось поделиться этой заботой и с Годвином, но для него тема Клайда была болезненной. Первое, что она заметила: Клайд больше не стремился оказаться с ней в постели; ей это нравилось, потому что она знала, как беспокоит Годвина внимание к ней Клайда, хоть он и старался это скрыть, но выводы, основанные на прошлых выступлениях Клайда, внушали опасения. Если Клайд не занимается сексом с ней, то с кем занимается? Надо было подумать, как подойти к этому вопросу; чтобы обсудить его с Годвином, любившим Клайда, как брата, надо было постараться не вмешивать в разговор себя. Поэтому она выжидала более веских доказательств, чем тревожные подсказки интуиции.
К тому же она понятия не имела, что известно Годвину о прежних неприятностях, к которым привели Клайда его маленькие слабости. Говорят ли мужчины о таком между собой? И как бы ей это выяснить? Не могла же она знать о мужчинах всего. В конце концов, ей было всего девятнадцать лет.
Случай представился как-то ночью в клубе «Толедо». Они с Годвином вышли из ее душной комнатки в поисках глотка свежего прохладного воздуха. Тучи лежали на крышах и трубах, и нигде было не сыскать ничего свежего. Пахло неизбежным дождем. Влажная дымка отражала и множила огни кафе. По улицам шли, как по морскому дну. Пещерные глубины клуба «Толедо» хранили прохладу, как естественный ледник, и, спустившись в шумную тьму под Левым берегом, можно было надеяться сохранить здравый рассудок. Они как раз сворачивали к дверям, когда начал накрапывать дождь. Из длинного коридора тянуло холодком. Внизу оказалось, что называется, битком набито — несколько групп американцев и англичан, узнавших о Клайде и клубе «Толедо» из «Геральд». Повинуясь Свейну, который советовал писать все более и более автобиографично, Годвин все чаше упоминал этот клуб, рисуя его как неизменную станцию в своих турне по ночному Парижу. В результате он привлек несоразмерное количество туристов, но Клайду это было только на пользу. Они щедро сорили деньгами и оказывали американскому джазмену восторженный прием. В воздухе носилась идея контракта с американской студией звукозаписи. Знаменитый нью-йоркский отель прислал своего представителя, чтобы живьем доставить Клайда Расмуссена домой. Клайд понемногу
