чувств иначе как отраженными в ней в ту ночь. А потом она исчезла, праздник подхватил ее и унес к отцу, к матери, к бесчисленным знакомым, и Роджер был уверен, что никогда ему больше не бывать с ней наедине, никогда целиком не завладеть ее вниманием.
Клайду надо было уходить рано, вскоре после выступления Присциллы, потому что в клубе все места были расписаны заранее, к тому же ожидались люди со студии. Он весь взмок, пот лил в три ручья, и глаза подернулись красными жилками. Годвин с некоторым беспокойством искал глазами Клотильду, которая опять задерживалась из-за клиента. Она нехотя согласилась на свидание, поклявшись, что кончает с «этой жизнью». Ее пение одобрили в модном ночном клубе на Правом берегу: если ее возьмут, она сможет бросить все это. Тут ему на плечо легла горячая рука Клайда, и Годвин почувствовал сладкий, нездоровый запашок абсента. Клайд настойчиво потянул его за собой.
— Идем, дружище, пойдем со мной. Разбитое сердце, проклятье, теперь-то я понимаю мою матушку. Так она говорила… «Мое сердце разбито, Клайд, сердце разбито». Да, теперь-то я ее понял.
В паре кварталов от огороженного стеной сада Клайд вдруг зарыдал и прислонился к дереву.
— Я не в форме, парень, ты же знаешь… Она для меня как кровь, я жить без нее не могу, тут уж ничего не поделаешь, и… и… знаешь, все, что Клотильда делала для тебя… Ну, всему этому научил Клотильду я. Ты хоть понимаешь, что это делает с человеком? С такой девочкой, как Присси… О черт…
Он хлюпнул носом и провел большой ладонью по взъерошенным волосам, безнадежно пытаясь пригладить их.
— Что мне делать, приятель? Я не могу от нее отказаться…
— Да в чем дело? Она возвращается в школу?
— Это бы я перенес, нашел бы способ…
Он втянул в грудь влажный теплый воздух. Гремел гром, горячие молнии очерчивали на небе силуэты крыш.
— Я бы все равно с ней встречался, никакая школа не сумела бы нас с ней разделить. Нет, дело во мне… Мне предложили чертову уйму денег за поездку в Нью-Йорк. Обещали переименовать «Сад на крыше» в отеле «Кливленд» и их клуб тоже… в «Толедо-клуб Клайда»: думают, это остроумно. Большущий отель, дружище, на Лексингтон… Уйма денег, пластинки, все, чего душа пожелает… Кроме Присси. Мне одно остается.
Он подтянулся, оправил смокинг, вытер лицо нелепым красным платком.
Годвину пришлось спросить, потому что сам он не представлял, что тут можно сделать:
— И что ты можешь сделать?
— Я хочу взять ее с собой!
— Сциллу? — Годвин был ошеломлен и не сумел этого скрыть. — Сциллу — в Нью-Йорк? Клайд, ей же всего четырнадцать! И она не босоногая девчонка из Озарка. Как ты собираешься это провернуть?
Клайд покачал головой:
— Что-нибудь придумаю. Черт, можно похитить… только вот Худ, представляю, что он со мной сделает. Выследит и убьет, в этом ублюдке сидит убийца, не говори, что ты этого не видишь, дружище…
— Клайд, ничего не выйдет. Не поедет она с тобой в Нью-Йорк. Слушай, ты с ней-то поговорил? Надо поговорить, ты должен знать, что она думает. И Худ не единственное препятствие. Следовало бы побеспокоиться и насчет Тони, а уж леди Памела… Помоги тебе бог, если она станет твоим врагом.
— Мог бы всего этого и не говорить, приятель. Мне нужна помощь, а не советы.
— Вот черти! Я и так уж помогал вам больше, чем следовало бы.
Годвин мгновенно пожалел о своих словах, но и слушать выговоры от Клайда Расмуссена…
— И ты мог бы мне не говорить, что нужна моя помощь. Ты
— Значит, так ты на это смотришь, да?
— Я считаю, что брать ее в Нью-Йорк — сумасшествие, сумасшествие даже думать о таком.
— А я думал, ты мой друг…
— Так и есть, и я пытаюсь дать тебе добрый совет.
— А ты не дурак, да? Знаешь, что я думаю, приятель? Я думаю, ты хочешь, чтоб она осталась здесь с тобой… Ты сам в нее втюрился! — Взгляд его стал жестким, лицо побелело.
— Знаешь, Клайд, мне плевать, что ты там думаешь. Ты нахлестался абсента и не в своем уме, и…
Клайд выбросил вперед правую руку, стараясь попасть Годвину в голову. Тот перехватил ее, как летящий мяч, и отбил вниз.
— Не пытайся откусить больше, чем можешь проглотить. Это честное предупреждение, Клайд. Поверь, не стоит тебе со мной драться.
Клайд опустил глаза, потер руку.
— Господи, Роджер, какой же ты, оказывается, сукин сын…
— Ты не понимаешь, что говоришь. Увидимся завтра.
Годвин повернулся к Клайду спиной и ушел.
Он прошел уже квартал, когда услышал, как Клайд Расмуссен, его первый парижский друг, кричит ему вслед сквозь влажный ветер, зашелестевший листвой:
— Годвин… ты сукин сын… знаешь? Годвин… ты подлый предатель, ублюдок… Годвин…
Удар грома заглушил остальное.
Обидные выкрики все еще звучали у него в ушах, когда он вернулся к гостям и отыскал Свейна, обливающегося потом, как жареный поросенок — жиром. Тот через всю комнату замахал ему рукой:
— Надо идти, вокруг американского посольства все дьяволы ада собрались. Лягушатники разбушевались! Горячий они народ. — Он так и лучился восторгом. — Строят баррикады. Я уже послал фотографа. Идем туда.
— Из-за Сакко и Ванцетти? — спросил Годвин, вслед за ним устремляясь на улицу.
— Да уж ясно, не из-за Бэйба Руфа, сынок, — отозвался Свейн. — Надо найти такси… а вот и Худ, он уже нашел, он едет с нами.
Два с половиной часа спустя, сами на грани срыва после истеричной толпы вокруг посольства, все трое вернулись в свой квартал, на террасу неприметного кафе, с которой, немного вытянув шею, можно было увидеть вход в клуб «Толедо». Они пили холодное пиво, и Годвин никак не мог унять сердцебиение. Ему словно впрыснули что-то, лишившее его равновесия.
Они взмокли, задыхались, ноги еще дрожали после бега. Повсюду, куда ни глянь, бурлили и выплескивались высокие чувства, негодование и ярость горожан, подогретые винными парами. Хладнокровные обычно люди выражали свое негодование совершенной за океаном несправедливостью, и, не успеешь оглянуться, они, сами не понимая, как это с ними случилось, уже вопили и искали, кому бы врезать.
Пока Годвин со Свейном и фотографом сидели на террасе, наконец-то пошел дождь — промочил их столик и волосы, застучал по мостовой, собираясь в лужицы, — теплый мутный дождь, но все же дождь, и все мгновенно изменилось. Голоса и до того звучали напряженно, а с первыми каплями дождя поднялся шум, на углу завели музыку пара трубачей с барабанщиком, кто-то в толпе на террасе принялся плясать, выкрикивая в такт, на той стороне улицы плясунов поддержали, и скоро вся улица заплясала, и танец разливался все шире, словно дождь подгонял в круг все новых танцоров.
Музыка играла все громче, и Годвина подхватило и вынесло на улицу вопящим и подпевающим оркестру потоком. Худ стоял на углу бесстрастным наблюдателем, а Свейн смеялся в кругу хорошеньких девушек, поющих и задирающих юбки в танце.
Кажется, Худ остался единственным, кто не принимал участия в веселье. Он думал о другом. Может быть, был сердит на Эсми. Может быть, влюблен в Сциллу. Может быть, Клайд не ошибся, и Макс начал подозревать, что происходит между Клайдом и Сциллой. Годвин следил за ним, тщетно гадая, что скрывает это замкнутое, словно вырезанное из камня лицо. Мысли его были заняты Максом Худом и его тайнами, когда он краем глаза заметил что-то, неуместное на этой улице.
В тени на углу стояла женщина. Она прислонилась к дереву, прикрывая рукой лицо. На ней была
