лесникову сторожку, серая гусеница. Выползает и жужжит, как шмелиная туча. Тут он не выдержал и, подталкиваемый сердечком, пустился наутек.
А гусеница, миновав поляну, напала на деревья, мешающие ее ходу, и, ломая их, как спички, уползла в лес.
Время все лечит, в том числе и страх. Когда чувство страха прошло, заяц снова вернулся на поляну. Кроме поваленных по ту и по другую сторону деревьев, на ней, казалось, ничто не изменилось. Устало кудрявилась пожухлая трава, стыдливо дрожал на осеннем холоде ковыль, растопырив голые ладошки метелок, безжизненно свисали со стебельков головки колокольчиков, утративших летний звон.
Заяц попрыгал, попищал, жалуясь самому себе, что нечем полакомиться, и вдруг увидел блестящую паутину, которая, пересекая поляну, тянулась вслед за ушедшей гусеницей. Может быть, то была не гусеница, а большой паук? Ведь только паук, а не что иное в природе тянет за собой живой след — паутину. Но по сравнению с паучьей она была куда толще… В сто, тысячу раз толще и столь же несъедобна, как и паучья.
Глупый заяц, где ему было знать, что это за «паутина»? А будь он умный заяц, да разбирайся в технике, да ко всему этому понимай по-немецки… В общем, если бы да кабы! Но заяц не разбирался в технике, не понимал по-немецки, поэтому и не мог знать, что то, что он принял за паутину, никакая не паутина, а кабель телефонной связи. И что если послушать то, о чем говорят по этому кабелю, то можно услышать, как на одном конце провода сердитый голос кричит: «Здесь Гитлер, говорит Гитлер», а на другом конце — другой голос испуганно отвечает: «Здесь командир дивизии СС фон Тюльф. Я вас слушаю, мой фюрер…» И тут же, вибрируя от страха, — еще бы, самому фюреру докладывает! — сообщает о положении дел на своем участке фронта.
Но заяц, как было сказано, не разбирался в технике и не понимал по-немецки, поэтому и не мог знать, кто и о чем разговаривает по телефонному кабелю, который он принял за паучью паутину. Тем более он не знал и не мог знать, что кабель этот связывает ставку Гитлера в Варшаве с гитлеровской армией на востоке.
На этот раз зайца насторожили шаги. Робкие, осторожные… Он навострил уши и глаза и увидел мальчика в желтой, как блин, кепке, посаженной глубоко на лоб. Для фасона, что ли? Но вот, вывалившись из-за туч, прямо в лицо мальчику брызнуло солнце, но он не отвел взгляда и не прикрыл глаза ладошкой. Козырек, служа ладошкой, надежно, не мешая смотреть, прикрывал его глаза от прямых лучей солнца.
Капельку ртути, выпущенную на свободу, трудно водворить обратно. Она вся в движении и не дается в руки. Мальчик, появившийся на поляне, был, наверное, сродни этой капельке, потому что весь был в движении. Ноги у него шарили в траве, руки в кустах орешника, глаза успевали следить за ногами и руками, не упуская из вида того, что они находили: ни скользкой от слизи чернушки, ни позднего ядрышка в коричневой скорлупке. Губы у него при этом что-то неслышно насвистывали, а ушки шевелились, подкарауливая звуки. Вдруг под ногами что-то глянцевито сверкнуло.
«Змея!» — подсказали глаза, и он, как ужаленный, вскрикнул и отпрянул в сторону. Оглянулся — не слышит ли кто? — и сам себя вслух выругал дураком. Змея!.. Какая змея? Уж, наверно, а он наступил и, как девчонка: «Ма-ма!» Узнают в отряде — засмеют. От кого узнают, если он один и никто не видел? А от него же и узнают. Как-никак приключение, а его хлебом не корми, дай порассказать о чем-нибудь страшном и таинственном. Где костерок, там и он, а где он, там и слушатели.
…Он от нее, а она за ним! Зигзагами! Обогнала его, уставилась, гипнотизируя, как кролика, и пасть разинула: добро, мол, пожаловать! Ну, он не растерялся — не кролик, выхватил пистолет и всю обойму в пасть: бах, бах, бах!
На этом они его и поймают, на пистолете. Разведчику в разведке пистолет не положен. С ним попадешь — пропадешь. Без него, может, и выкрутишься. Поймают и высмеют: «Пистолет из двух пальцев, бах, бах, бах, ври, да не завирайся!..» Ну он для вида поломается, а потом и повинится: не было змеи, выдумал, уж был! Вместе со всеми над собой же и похохочет. Тем более что настоящей храбрости ему не занимать. Она у всех в памяти. Как он год назад, когда еще с партизанами не был связан, подорвал гранатой машину, в которой ехал начальник районной жандармерии…
Однако что ж показалось ему? Уж? Если уж, то его и след простыл. А если не уж… Мальчик, наклонясь, пошарил в траве и, пораженный, выудил из нее жилу провода. Потянул на себя справа, потянул слева, но провод, как репка, сидел прочно и не поддавался его усилиям. Может, концами был привязан к чему-то? Мальчик не успел в этом разобраться.
— Хенде хох! — рявкнуло у него над ухом, и он выпустил провод из рук…
Пауль Шульман перед войной был пивоваром. И среди своих — тех, кто варил пиво, и тех, кто растил в хозяйстве хлеб, — любил, обращаясь к последним, пошутить: «Если вы вскормили Гитлера, то мы его вспоили». Он был недалек от истины. Пивная кружка помогла Гитлеру найти друзей и единомышленников. Она же, пивная кружка, помогла толстяку Шульману найти покровителей среди друзей Гитлера и, когда началась война, устроиться с их помощью в команду особого назначения. Что за команда — тайна. Развяжешь язык — смерть. Да Шульману это и ни к чему. Он готов до могилы молчать, лишь бы не турнули из команды и не послали, чего доброго, на фронт, под большевистские пули.
Фронт шел на восток, и команда шла за фронтом. Она обеспечивала телефонную связь фронта со ставкой Гитлера.
Шульман в команде держался прочно. И опять-таки благодаря все той же пивной кружке. Иные из его коллег, мародерничая по завоеванным городам и селам, гнали посылки с награбленным в фатерланд, а Шульман, наоборот, полной горстью черпал из фатерланда. Пивная кружка, при которой состояла жена Шульмана, продолжала кормить и ее, и главу семьи, которому она от щедрот своих посылала то сальце, то колбаску. Шульман, не будь дурак, делился всем этим с кем нужно и оттого так прочно держался в команде.
Тот, кто дает, тот и берет. Не столько от жадности, сколько от зависти. Я, мол, дал, почему же мне самому не взять? Увы, самому Шульману взять было не с кого, и он, видя, как его сыры и колбасы уплывают в чужие руки, мучился черной завистью: к нему бы так плыли!
Он шел, уперев автомат в живот и распарывая им кусты. Березы, заступая дорогу, бренчали листвой, как медалями, и листва, осыпаясь, падала на каску с недоразвитыми рожками, на зеленошкурую шинель, липла к цилиндрам сапог в пятнах ржавчины.
Поляна… Он вышел на нее и замер, охваченный изумлением, негодованием и страхом. На поляне стоял мальчик и держал в руках линию связи «Гитлер — фронт». Пристрелить? Именно это он и хотел сделать. Пристрелить и концы в воду. Ведь ему же головы не сносить, если узнают, что он допустил к линии связи русского, пусть мальчика, но все равно русского! Но благоразумие удержало его от выстрела. Вдруг мальчик не один и на выстрел прибегут другие? Вдруг из своих кто услышит?
— Хенде хох! — крикнул он, и мальчик послушно поднял руки. Но странно, смотрел не испуганно, а удивленно.
Спросил по-немецки, кто, откуда и чего по лесу шляется.
Мальчик, ничего не поняв, уловил, что о чем-то спрашивают, и поднял корзину.
— Гриб! — как глухому крикнул он. — Чернушка! — А сам лихорадочно размышлял, видел или не видел фашист, что он держал в руках.
— О, гриб! — понимающе кивнул Шульман, в свою очередь лихорадочно размышляя, уяснил или не уяснил себе мальчик назначение провода, который держал в руках.
Мальчик опустил корзину, да так неловко, что она, задев за куст репейника, опрокинулась и вывалила бутылку с какой-то жидкостью.
— Васер? — спросил Шульман.
Мальчик лукаво ощерился:
— Са-мо-гон!
Глаза Шульмана загорелись.
— Дай! — протянул он руку.
Но мальчик, как наседка, набросился на бутыль и залопотал, мешая немецкие слова с русскими:
— Нихт… Нельзя! Гросфатер давать, киндер относить… базар!
Шульман осклабился: хоть и русская душа, а родственная. С той только разницей, что он доброе пиво
