нигде, кроме моего портфеля. Да и не учебник это, а обыкновенная, в клеенке, общая тетрадь, в которой я, как скряга, коплю все о хлебе. Тетрадь так и называется «Все о хлебе», сокращенно ВОХ. И чего в ней только нет! И сейчас, уже взрослый, люблю полистать училищное «сокровище хлебной мудрости».
Эдуардас Межелайтис. Буханка хлеба — это настоящий осколок солнца на моей земле, огонь обогревающий, горячий, извечно на обеденном столе…
Московский каравай. Для московского каравая в сутки надо полторы тысячи тонн муки, полторы тысячи пудов соли, восемьсот пудов дрожжей, пять с половиной тысяч пудов сахара и четыреста — патоки, полторы тысячи пудов маргарина, семьсот пудов сливочного масла, столько же яиц, яичного порошка и других яйцепродуктов, полторы тысячи пудов сыворотки и молока. (Для себя, пуд = 16 кг.)
Каравай СССР. Ежегодно в нашей стране на хлеб расходуется двадцать миллионов тонн муки.
Каждому на здоровье. У хлеба много сортов. Орловский. На его приготовление идет семьдесят процентов обдирной, ржаной, муки мелкого помола, тридцать процентов пшеничной муки второго сорта и патока. Подмосковный хлеб. В него вместо патоки добавляют сахар-сырец. Столовый хлеб. Он получается, когда тесто замешивают наполовину из обдирной и наполовину из пшеничной муки второго сорта и добавляют сахар. Некоторые сорта пшенично-ржаного хлеба изготовляются заварным способом. В тесто добавляют специальную заварку, для приготовления которой используют солод, красный или белый. Красный солод — это проросшие, высушенные и размолотые зерна ржи, белый — зерна ячменя. Солод придает хлебу сладковатый вкус. Хлеб «Здоровье» содержит грубодробленое зерно, богат витаминами, минеральными солями, клетчаткой. В «Барвихинский» добавляют яйцо, в «Докторский» — двадцать пять процентов пшеничных отрубей.
Если хлеб зачерствел. Для того чтобы хлеб дольше не черствел, лучше держать его в пакете из полиэтиленовой пленки или в специальной хлебнице. Зачерствевший хлеб можно освежить, сбрызнув водой и нагрев в духовке.
Человек и хлеб. Зерновые продукты дают человеку пятьдесят три процента всего потребляемого им белка, пятнадцать процентов жиров, семьдесят процентов углеводов.
Кладовая минералов. Рожь и пшеница — кладовая минералов.
Зерна этих культур содержат калий, фосфор, магний, кальций, натрий, серу, хлор, железо, цинк, медь, марганец, фтор, йод, кобальт, никель, алюминий…
Как скупец, собирал я все о хлебе в свою тетрадь, но в отличие от классического скупого охотно делился тем, что накопил, с другими, и всякий желающий, а таких у нас в группе немало, мог взять и прочитать мою тетрадь от корки до корки. За «спасибо»? Как бы не так! Даже не за «спасибо». Просто — без всякой благодарности — взял, прочитал, вернул… Я ведь комсорг группы, а раз комсорг, значит, у всех в каком-то необъяснимом долгу — в долгу за доверие, что ли? — и погашаю свой долг тем, что таскаю ребят в театры и кино, приглашаю писателей и поэтов, провожу собрания и диспуты, даю читать «Все о хлебе»… Впрочем, мой долг мне не в тягость. Для других, да и для меня самого в первую очередь, было бы странно, если бы я не тянул в школе — класс, в училище — группу и вдруг, как голый без одежды, оказался бы без общественного поручения! Честное слово, я никогда не лез в вожаки, но, если требовался вожак, всегда почему-то назначали или выбирали меня.
«Опять почему-то меня выбрали», — жаловался я в детстве деду, еще не научившись гордиться доверием других. «Почему же «почему-то»? — говорил дед. — Не «почему-то», а по карточке». «По какой карточке?» — спрашивал я. «По твоей, — отвечал дед. — Ты, когда на дерево лезешь, какое выбираешь? То, которое доверие внушает. Вот и другие выбирают тебя, потому что твоя карточка внушает им доверие». «Да какая карточка?» — удивлялся я. «Ах, карточка, — усмехался дед, — ну, попросту говоря, твоя физиономия». Но не все знал или не все сказал мне тогда мой бывалый дед. Я не раз потом убеждался, что физиономия не всегда бывает зеркалом души.
…Общая тетрадь никогда не лежала без дела. Она шла нарасхват перед экзаменами, ее брали училищные агитаторы, готовясь к беседам в своих группах, в нее однажды заглянула сама Галина Андреевна и окрестила Хлебнианой.
Однажды, взяв тетрадь, я нашел в ней новую, незнакомую мне запись. Покушение на мое «авторство»? Сперва я обиделся, а потом отошел, подумав, что раз тетрадь общая, то и вести ее должны все. И чем больше у Хлебнианы будет авторов, тем лучше. Одно дело, когда только я выискиваю интересное о хлебе, и совсем другое, когда это станет делом всех. Один муравей много ли может? Разве что хвойную иголку поднять. А всем муравьям ничего не стоит холм-небоскреб насыпать! Одним словом, вести тетрадь «Все о хлебе» стала вся наша группа, а мне от всех — благодарность за инициативу, хотя я и отказывался: нашли, мол, первооткрывателя. «Скромничает», — рассудили ребята, и я чувствовал, они еще больше стали уважать меня. Что ни попрошу — сделают, с чем не соглашусь — тут же изменят свое мнение в мою пользу. Так что я даже начал пугаться своей власти. Вдруг испорчусь, поведу не туда, куда надо…
Как же, повел! Сами они «повели» и провели меня так, что даже теперь, уже взрослый, я не могу вспомнить об этом без смущения.
Началось с того, что у нас пропал ВОХ. Лежал в шкафу, на полке, и вот — на тебе! — исчез, не оставив следа. А мог бы! На той же полке лежал блокнот под названием «Где я». И каждый, бравший «Все о хлебе», записывал, когда взял и когда вернул. На этот раз записи не было.
Группа, собравшись на занятие, гудела, как улей. Но я сказал: «Найдем» — и выключил гудение, как мотор. Ребята успокоились, и я знал почему. Потому что поверили в то, что я сказал. Все поверили. Кроме одного. И этим одним был я сам. И я, единственный из всех, не поверил в себя самого. Потому что «найдем» сказал не я, а мой авторитет. Сказав «нет, не найдем», я бы уронил свой авторитет в глазах ребят. А мне его, почему-то ой как не хотелось ронять. «Почему-то?» Как бы не так. Я уже точно знал почему. Потому что из курицы в перьях я не хотел, как всякий, имеющий авторитет, превратиться в курицу без перьев. И еще вот почему. Ребята верили в меня, и эта вера, смейтесь не смейтесь, меня самого заставляла верить в себя и свою непогрешимость. Верить и порой врать, чтобы другим приятнее и легче было от моей уверенности.
«Вы хотите пить? Потерпите, скоро дойдем до лагеря и попьем. Не можете терпеть? Совсем не можете? Видите вон там, вдали, три пальмы? Не пальмы — три сосенки? Ну да, конечно, пальмы это у Лермонтова, а по-здешнему — сосенки! Но все равно, там, у трех сосенок, вы и попьете…» Чем ближе цель — три деревца, — тем несносней жара и тревожней у меня на душе. «Попьете!» А вдруг там ни колодца, ни родничка, ни рядовой лужицы после недавнего дождя? «Зачем только врать было?» — корю я себя, глядя, как мои октябрята-туристы мчатся к трем сосенкам. Вдруг: «Вода!..» И ниточка моего авторитета обретает крепость каната. Вот удача так удача! По зеленой щеке бугра, на котором укоренились три сосенки, ползет жемчужная родниковая слеза… Я смотрю на воду, как на чудо. А у моих октябрят удивления ни в одном глазу. А чему удивляться: снегу зимой, солнцу летом, слову вожатого? Вот если бы он не сдержал его… Но я сдержал свое слово и напоил ребят водой. Обещал найти «Все о хлебе» и, как тогда, в пионерском детстве, повис со своим авторитетом на ниточке. Выдержит или оборвется?
…ВОХ нашелся в тот же день. Лисицына, посланная с урока в учительскую за табелем посещаемости, вернулась сама не своя. Вид у нее был загадочный и взволнованный. Шел урок физики, и мы, покопавшись вместе с преподавателем Сергеем Александровичем в атомном ядре, сидели и, каждый про себя, моделировали устройство главного кирпичика вселенной, вокруг которого, как вокруг солнца, бегали по паутинке орбиты неугомонные электроны. Это было наше домашнее задание — задание, которое мы выполняли, не выходя из кабинета, в котором учились. По другим предметам выполняли кто дома, кто в общежитии, а по физике только на занятиях. Выполним и тут же в конце урока сдадим преподавателю. Это было интересно и ново. Как и то, что сам преподаватель физики, Сергей Александрович, никогда не стоял у нас над душой. Давал задание и уходил до конца урока.
Сперва нам это было странно, и мы спросили, почему Сергей Александрович оставляет нас одних. Сергей Александрович ухмыльнулся, поклевал нас глазами и ответил:
— Вы спрашиваете у меня об этом как у своего учителя или как у своего сторожа?
Нашего ответа он не стал ждать, — ушел, оставив нас посрамленными и негодующими на самих себя. Дети! Какие мы все еще дети, если до сих пор нуждаемся в сторожах!
Вернувшись, Лисицына уже не застала учителя. Положив на стол табель посещаемости, увела глаза
