Он еще долго гудел, командирский голос, читая о подвигах тех, кого автор стихотворения назвал братьями. О каждом из девяти что-нибудь да нашлось в газете. И только о десятом не было ничего, если не считать двух коротеньких строчек: одной под заголовком — «Автор-редактор Валерий Волков», и второй под стихотворением — «Валерий Волк, поэт».
Дочитал до последней точки и умолк, прикрыв глаза ладонью, как козырьком. Задумался, что ли? Но когда отнял ладонь, все догадались: плакал! Слезы, наверное, все еще душили его, потому что, обняв Валерия, он смог выжать из себя всего пяток слов, да и те с повторением.
— Друг!.. Друг!.. Какой ты… друг!
С тех пор «Окопная правда» выходила ежедневно, а то и ежечасно, если боевой материал сам заявлял о себе и требовал гласности.
Земля вздрогнула и, неловкая, опрокинула стол, за которым писал Валерий. «Тяжелый лег рядом», — догадался он и, схватив газету, выскочил наверх. Во дворе школы, зияя, дымилась воронка от снаряда. Валерий подбежал и спрятался. Знал: при новом выстреле старая воронка самое безопасное место. Вдруг услышал, зовут, но не успел вскочить, как над головой запело и тут же рвануло, но не рядом, а по ту сторону школы. Третьего снаряда — а немцы, видно, взялись за школу всерьез — он не стал дожидаться. Выкарабкался наверх и по-пластунски, загребая руками и ногами, пополз к балке-окопу. Что это? Все налицо, никто не убит, а десятка сидит, как на похоронах, смирная и угрюмая. Хотел спросить, что с ними, и не успел. Ответ командира опередил вопрос:
— Отходим…
Валерий растерянно посмотрел на всех.
— А как же, — сказал он, — «умрем, а не отступим», а?
Командир вздохнул и ответил за всех:
— Если все умрем, кто будет потом наступать? — И видя, что Валерий не сдается, повысил голос: — Идти надо! Приказ командования.
Ничего не оставалось, как согласиться с приказом командования оставить город. Оставить так оставить, но пионер поднял кулак и погрозил стреляющим немцам: они еще вернутся сюда. Вернутся и отберут Севастополь!
Вдруг стрельба прекратилась, и на балку, бесшумная и насквозь прозрачная, опустилась утренняя тишина. Они замерли в предчувствии новой беды. Тишина после стрельбы — примета атаки. Значит, отхода не будет. То есть он будет, но не раньше, чем они отобьют еще одну, последнюю атаку гитлеровцев. Они рассыпались по балке, лицом к врагу, и не увидели врага. Вернее, увидели, но не в том обличье, в каком привыкли видеть, — не в кургузых курточках и коротеньких, как боты, сапожках, с автоматом на пузе, — а в ином, броневом. На них, утюжа горловину балки, по шоссе перли три немецких танка.
Все были готовы к последнему подвигу. Но командир из всех выбрал только троих. Три танка, три бойца — с фашистов и этого хватит! Они вооружились гранатами, по три в связке, и поползли навстречу. Три танка, три бойца, девять гранат. Гранаты уравновешивали их силы, а ненависть к врагу и любовь к Родине эти силы утраивали. Три танка, три бойца… Где бегом, где ползком они устремляются наперерез серым, и вдруг — стон, как вздох, проносится по балке — один из трех, едва поднявшись, падает, сраженный пулеметной очередью. Только дисциплина удержала всех семерых на месте. Пойдет тот, кому прикажет командир. Но над одним из семерых дисциплина была не так властна, как над другими. И он опередил командирский приказ. Схватил связки и пополз туда, где уже закипал бой. Это был Валерий Волков.
Карл Эгер, вперив глаз в броневую щель, командует ходом и стрельбой. Танк, послушный его воле, то бьет с ходу прямо перед собой, то, развернувшись, бьет вправо или влево. Бьет не прицельно, бьет наобум, подозревая то там, то тут советские батареи. Странно, черт возьми, почему они молчат? Ну и выдержка у этих русских медведей. Заманивают в самую берлогу. А, пусть! С такой машиной сам черт не страшен!
Он зря бравировал. Не черта увидел — обыкновенного мальчишку, а вздрогнул так, будто действительно увидел черта. Брови вразлет… Губы узелком… В лице, нет, в лице на этот раз больше строгости, чем нежности… А в руках… Нет, это могло присниться только в страшном сне… В руках у мальчишки была связка гранат. О, черт! Куда же он прет прямо на мальчишку с гранатами? Лейтенант потерял самообладание и приказал танку остановиться. Мальчишка размахнулся и швырнул связку гранат под гусеницу. Ухнул взрыв. Карл Эгер замер и не сразу решился окликнуть водителя. Наконец решился:
— Правая?
— Действует, — отозвался водитель.
— Левая?
— В порядке, — отозвался водитель.
Обе гусеницы действовали, и Карл Эгер, обрадованный, что взрыв не достал его, погнал танк вперед. Опять тот же мальчишка? Черт с ним. Без гранат он все равно что оса без жала. Ишь какой храбрый! Прет, как бычок, навстречу, ладно что не мычит: «Уступи дорогу! »
Идет и, по губам видно, бормочет что-то. Может, с ума сошел? Сошел, тем лучше. Одним сумасшедшим сейчас станет меньше. А может, не сошел, может, сам он снаряд? Бросится под танк и… Нет, лучше не рисковать. Ни собой, ни машиной. Назад, сейчас же назад!..
И танк, пятясь, стал отступать. А мальчишка все шел и шел, нагоняя его и что-то твердя. Но что, что, черт возьми, мог твердить этот мальчишка, то и дело развязывавший узелок губ?
Лейтенант Эгер так никогда и не узнал этого… Пятясь с танком, он, сам того не желая, подставил его под удар другой машины, и та, горящая, вертясь, как волчок, на одной гусенице, протаранила лейтенантов танк в бок. Танк взорвался, и Эгер, обгоревший до неузнаваемости, был позже похоронен неподалеку от его последнего боя. На его могиле поставили крест и повесили каску. И этот крест был единственной наградой, которую он заслужил за войну.
Но танк, взорвавшись, отнял жизнь не у одного немецкого лейтенанта Карла Эгера. Еще и у русского мальчика Валерия Волкова.
Майор Бауэр, взяв школу, был вне себя. Батальоном, а тем более полком, якобы державшим в школе оборону, здесь и не пахло. Рота, на худой конец взвод, это еще туда сюда. Да и то подумать, где они здесь укрывались, откуда вели огонь? Ни дотов, ни дзотов, ни окопов полного профиля с ходами-сообщениями, ни артиллерийских позиций… Погребок на школьном дворе да балка поодаль от школы, вот и все «инженерные сооружения» русских. Сколько же их, черт возьми, держало здесь оборону?
Ответить на этот вопрос майору помогла «Окопная правда», найденная саперами, рыскавшими по школе в поисках мин. Читая ее, Бауэр, знавший русский не хуже своего немецкого, то бледнел, то зеленел, то во всеуслышание чертыхался.
«Наша десятка, — жарила «Окопная правда», — это мощный кулак, который враг считает дивизией…
Нет силы в мире, которая победит нас, советское государство, потому что мы сами хозяева, нами руководит партия коммунистов.
Вот посмотрите, кто мы здесь, в 52-й школе… Капитан-кавалерист Гебаладзе — грузин; рядовой танкист Берзинь — латыш; врач медицинской службы капитан Мамедов — узбек; летчик, младший лейтенант Илита Даурова — осетинка; моряк Ибрагим Ибрагимов — татарин; артиллерист Петруненко из Киева — украинец; сержант пехотинец Богомолов из Ленинграда — русский; разведчик-водолаз Аркадий Журавлев из Владивостока; я — сын сапожника, ученик 4-го класса Волков Валерий — русский.
Посмотрите, какой мощный кулак мы составляем и сколько фашистов нас бьют, а мы сколько их побили! Посмотрите, что творилось вокруг этой школы вчера, сколько убитых лежит из них, и мы, как мощный кулак, целы и держимся, а они, сволочи, думают, что нас здесь тысячи, и идут против нас тысячами. Ха-ха, трусы, оставляют даже тяжелораненых и убегают! Эх, как я хочу жить и рассказать все это после победы всем, кто будет учиться в этой школе!
Дорогая десятка! Кто из нас останется жив, расскажите всем, кто будет в этой школе учиться, где бы вы ни были, приезжайте и расскажите все, что происходило здесь, в Севастополе. Я хочу стать птицей, облететь весь Севастополь, каждый дом, каждую школу, каждую улицу. Это такие мощные кулаки, их миллионы, нас никогда не победят сволочь Гитлер и другие. Нас миллионы, посмотрите! От Дальнего
