издания этой книги. Благодарю Владимира Матлина, Наталью Николаевну Садомскую и Александра Юльевича Даниэля, сделавших ценные исправления и добавления в русский текст; директора архива «Мемориала» Татьяну Михайловну Хромову за предоставление ряда фотографий для русского издания; Наталью Костенко и сотрудников Московской Хельсинкской группы Ирину Горшкову, Юлию Габидулину, Нину Таганкину, Анастасию Асееву и Ирину Сергееву за помощь в подготовке русского издания к печати. Благодарю Игоря Валентиновича Захарова за любезное согласие издать «Поколение оттепели» на русском языке.
Введение
В юные годы будущие советские руководители и будущие диссиденты сидели за партами в одинаковых классах, слушали учителей, преподававших по стандартной методике одни и те же предметы, и каждый день видели перед собой образ Сталина. Не было школы, где не стояли бы его бюсты и не висели портреты. На знаменитой фотографии 1936 года улыбающийся в усы Иосиф Виссарионович держит огромный букет и темноволосую девочку в матроске. Сияющая малышка обнимает вождя как отца родного: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Я родилась в 1927-м, через три года после его прихода к власти. В 1937-м, когда мне было десять лет, из нашего дома в Москве начали исчезать люди. Я не видела в этом ничего особенного и не задавала вопросов. Я не знала другой жизни.
Поворотные вехи в истории моего поколения можно обозначить точными датами, иногда даже часами и минутами. Первое на моей памяти историческое событие произошло 22 июня 1941 года, ровно в 4 часа утра, — Германия напала на Советский Союз. В школе нам говорили, что наша армия непобедима. Теперь эта армия отступала к Москве, теряя сотни тысяч солдат. И у нас впервые зародилось сомнение — неужели учителя могли ошибаться?
Война окончилась, но сомнения остались. Не ослабевало смутное ощущение: что-то не так. Я не чувствовала себя счастливой и не видела вокруг людей, которых можно было назвать счастливыми. Если революция 1917 года совершалась ради счастливого будущего, то где оно, это будущее? В чем же дело? Что-то не то с системой или с нашими руководителями? А может, я какая-то не такая? Откуда у меня эти мысли? Ими даже поделиться не с кем.
5 марта 1953 года радио объявило о смерти Сталина. Как и большинство людей, я расплакалась. Плакала от беспомощности, оттого, что не могла представить, что? теперь с нами будет. Плакала, потому что чувствовала — к лучшему или к худшему, эпоха закончилась.
Не имея представления о другой жизни, мы оказались совершенно не готовы к периоду либерализации, получившему впоследствии название «оттепель», по одноименной повести Ильи Эренбурга.
25 февраля 1956 года, когда мне было около тридцати, Хрущев потряс делегатов XX съезда Коммунистической партии и весь народ разоблачением Сталина. Великий вождь оказался преступником. Этот съезд положил конец одиноким попыткам подвергнуть сомнению советский строй. Люди переставали бояться, начали высказывать свои мнения, делиться информацией, обсуждать волнующие их вопросы. По вечерам мы собирались в тесных квартирах, читали стихи, предавались воспоминаниям, обменивались новостями. В результате возникала реальная картина того, что происходит в стране. То было время нашего пробуждения.
Руководителей и наставников у нас не было, мы могли учиться только друг у друга. «Оттепель» стала для нас временем поиска альтернативной системы ценностей, собственного мировоззрения. Пережив сталинизм, мы уже не смогли бы принять никакое «прогрессивное» учение, навязываемое сверху.
Стремясь избавиться от сталинской доктрины коллективизма, мы постепенно осознавали, что мы не винтики в государственной машине, не безликие члены «коллектива». Каждый из нас — единственный в своем роде, и каждый имеет право быть самим собой. Не спрашивая разрешений у партии и правительства, мы стали рассуждать и делать выводы: писатели имеют право писать, что они хотят, читатели имеют право выбирать, что им читать, и каждый из нас имеет право говорить то, что думает.
Не мы изобрели стремление к свободе, мы только заново открыли его для себя, в своей стране. По милости «вождя и учителя» мы даже не знали, что на Западе подобные идеи существовали веками. Мы почти ничего не знали о политической философии, отличной от большевистского варианта коммунизма.
Люди начинали жить по новой морали, и делали это ради самих себя. Правительство продолжало упорствовать в своей приверженности коллективизму. По мере того как каждый из нас обретал свою индивидуальность, общество постепенно все больше отдалялось от властей. Тем не менее мы оставались лояльными гражданами. Я не знала ни одного противника социализма в нашей стране, хотя нас и возмущала негуманность нашего общества. Мы подхватили лозунги чехословацких реформаторов, которые вели свою борьбу со сталинизмом. Мы разделяли близкую нам идею «социализма с человеческим лицом». Надежды «пражской весны» нашли отклик в Москве.
Ночью 21 августа 1968 года советские войска вошли в Чехословакию — подавляя реформы в братской стране, власти спасали коммунистическую идеологию у себя дома. Вторжение ознаменовало конец «оттепели». Теперь каждый из нас должен был сделать выбор: следовать линии партии и делать профессиональную карьеру; забыть о карьере и тихо ждать следующей «оттепели» или продолжать жить как при «оттепели» со всеми вытекающими отсюда последствиями — сломанной карьерой и участью отверженных.
Немногие выбрали третий путь, и я горжусь тем, что была среди них. Отвергнутые и властями и обществом, мы жили в своем маленьком замкнутом кругу. Мы не сразу заметили, что наша борьба за свободу личности от государства стала борьбой за права человека — не только для нас самих и наших друзей, но и для всех сограждан. Многие дорого заплатили за эту борьбу, проведя годы в тюрьмах и лагерях. Некоторые были вынуждены эмигрировать, и я — в их числе. И все же я убеждена, что наша судьба была не хуже, чем у большинства современников, которые провели эти годы, продвигаясь по служебной лестнице и соглашаясь с неизбежностью компромиссов, или у тех, кто просто ждал, пытаясь жить «по правилам», не принимая ни ту, ни другую сторону. За эти годы некоторые из моих бывших друзей предпочли перестать думать, другие просто спились, а кое-кто отказался от старых идей.
Тех, кто боролся за права человека, стали называть диссидентами. «Диссидент» — значит «несогласный». Этого слова не было в русском языке; впервые его использовал кто-то из переводчиков зарубежной радиостанции, чтобы избежать труднопроизносимого «инакомыслящий». Впоследствии в советской прессе нас стали презрительно именовать «так называемыми диссидентами». В конце концов слово «диссидент» вошло в русский язык наряду со словом «инакомыслящий».
Диссиденты обличали всех партийных бюрократов, не делая различий между поколением Брежнева и нашими ровесниками — последние в нападках на диссидентов были так же безжалостны, как и их старшие товарищи. Мы не верили, что человек может оставаться преданным идеалам «оттепели» и одновременно получать чины и звания в такой циничной и коррумпированной организации, как Коммунистическая партия. Поначалу, в конце шестидесятых, общественное мнение было на стороне диссидентов, но год от года эта поддержка ослабевала, и к середине восьмидесятых, когда большинство инакомыслящих оказалось или в тюрьмах, или в изгнании, о нас просто забыли.
В 1985 году, когда к власти пришел Горбачев, никто и предположить не мог, что он воспользуется нашими идеями двадцатилетней давности. Скорее можно было ожидать, что он останется в плену своего многолетнего опыта партийного функционера, сводящего на нет любые благие намерения. Распознать шестидесятника в новом советском руководителе было нелегко. Однако с приходом Горбачева многие функционеры выступили в поддержку реформ, напоминавших «пражскую весну». Генерального секретаря поддержала и интеллигенция — те, кто молчал двадцать лет после вторжения в Чехословакию, сохраняя нейтралитет и ожидая своего часа. Но никто из диссидентов не присоединился к его команде. Слишком велик был раскол между отверженными и истеблишментом; наше духовное различие было непреодолимо.
