— Знаете, почему я была в Рейкьявике? Из-за Анатолия Марченко…
— Не знаю, о ком вы говорите.
Конечно, он знал. Послу наверняка положили на стол выпуск «Нью-Йорк таймс» с обращением Марченко на редакционной странице. Как и письмо ста тринадцати членов Конгресса.
— Анатолий Марченко — писатель. Сейчас он в Чистопольской тюрьме. Объявил голодовку. Речь идет о его жизни. Для нас, друзей, его смерть была бы трагедией, но и Советский Союз, поверьте, от этого ничего не выиграет. Наоборот, пострадает его международный престиж.
— Пожалуй, — согласился посол. — Почему бы вам не прийти в консульство и не изложить все сказанное в письменном виде?
— С радостью это сделаю, — ответила я.
Мы расступились, освобождая послу путь к туалету. Оставшись лицом к лицу с представителями прессы, мы не преминули сделать заявление: у нас состоялся сердечный разговор с советским послом, он пригласил нас в консульство подавать петиции о Марченко и о родителях-отказниках. На следующий день сообщения о нашей беседе появились и в «Нью-Йорк таймс», и в «Вашингтон пост».
Через сутки после возвращения из Рейкьявика, 16 октября, отца Алика, Давида Гольдфарба, выпустили из Советского Союза. 20 октября мы со Слепаком направились подавать свои заявления. На подходе к советскому консульству нас окружила толпа репортеров, и я раздала им копии подготовленного письма.
В своем обращении я предлагала немедленно освободить Анатолия Марченко и добавляла: если он согласится эмигрировать, я буду рада пригласить его с семьей быть моими гостями в США. Специально оговорив это, я хотела, чтобы у Толи с Ларисой была такая возможность, хотя Толя и заявлял перед последним арестом, что не намерен уезжать из страны. Что он думает сейчас, я не знала. Поговорить с Ларисой не могла — ее телефон отключили от международной линии связи. Так что я действовала по своему усмотрению.
Как выяснилось позже, 13 ноября Ларису вызвали и предложили подать заявление с просьбой освободить Марченко «по состоянию здоровья». Она написала соответствующее заявление, и через неделю последовало предложение от КГБ: всей семьей эмигрировать в Израиль. При этом чиновник подчеркнул, что решать надо немедленно.
— Но я не знаю, хочет ли мой муж эмигрировать, — сказала Лариса.
Она объяснила, что не виделась с мужем почти три года, но если он готов покинуть страну, она и сын поедут вместе с ним. Ей предложили изложить все это на бумаге. И бумага пошла по инстанциям.
28 ноября Лариса получила от Толи письмо с просьбой прислать продуктовую посылку. Единственным объяснением окончания голодовки могло быть только то, что Толю заверили — вскоре предстоит амнистия политзаключенных. Неужели мы победили?
Около полудня 9 декабря 1986 года Лариса — она в это время собиралась на почту, отправить посылку Толе — получила срочную телеграмму: «Ваш муж Марченко Анатолий Тихонович скончался в больнице». В тот же день Лариса, тринадцатилетний Павел и еще семь человек родных и друзей выехали в Чистополь.
Позднее Лариса напишет о прощании с Толей:
«…10-го днем добрались до городка, в 4 часа были у ворот Чистопольской тюрьмы… Мы просили отдать нам тело, чтобы похоронить его в Москве, там же, где покоится прах моих родителей. Категорический отказ: „Заключенных, умерших в тюрьме, хоронит администрация в присутствии родственников“.
Мы сказали, что хотим хоронить Анатолия по православному обряду, с отпеванием в церкви. Тоже отказ. „Вы увидите тело в морге, в гробу, приготовленном для похорон. Вы получите возможность там с ним проститься“…
После наших ночных телеграмм и звонков в Москву и Казань нам все же разрешили отпеть Анатолия в православной церкви Чистополя и отодвинули похороны на два часа.
В похоронный автобус набились люди в штатском, не отходившие от нас ни на минуту. За автобусом ехал „газик“ с сопровождающими. Автобус подогнали к моргу, как „воронок“, — вплотную… Нас не хотели впускать в морг, но мы вошли…
Мы сами внесли гроб в автобус. Нас было девять человек: три женщины, два мальчика и четверо мужчин. Автобус подъехал к церкви, мы внесли гроб в церковь. Сопровождавшие нас люди тоже вошли в церковь — и сняли шапки. Они стояли в стороне.
Вскоре священник начал отпевание. Он служил вдохновенно, и хор из нескольких старушек пел необычайно красиво и прочувствованно. Священник посыпал в гроб землю, и мы забили крышку. Старушки с пением проводили гроб до автобуса.
Автобус в сопровождении „газика“ выехал за город и поехал по пустынной дороге к кладбищу. Здесь была уже вырыта глубокая могила, на ней лежали два лома, чтобы поставить гроб. Наши мужчины и мальчики, оскальзываясь на замерзших комьях земли, понесли гроб к могиле. Паша тоже нес гроб с телом отца.
Вокруг было пустынно, дул сильный ветер, никого не было, кроме нас и Толиного конвоя. Все необходимое — длинное белое полотенце, лопаты — было у них наготове. Но они поняли, что мы не дадим им подойти к могиле, и стояли в стороне „до конца операции“, как выразился один из них.
Толины друзья произнесли над могилой несколько прощальных слов. И мы стали засыпать могилу землей — сначала руками, потом лопатами. Через час насыпали высокий холм. Положили сверху живые и искусственные цветы, яблоки и покрошили хлеба. Поставили белый сосновый крест — надеюсь, его делали в тюрьме заключенные. На кресте я написала шариковой ручкой:
Сообщения о Толиной смерти появились на первых страницах ведущих газет мира. На Венской конференции глава делегации США Уоррен Циммерман предложил почтить память Марченко минутой молчания. Советская делегация в знак протеста покинула зал заседаний. Новому советскому лидеру, чтобы сохранить образ реформатора, ничего не оставалось, как сделать неординарный шаг. Горбачев был вынужден прислушаться к требованиям, которые выдвигал Марченко, о которых писал Сахаров. Он должен был признать существование в стране политзаключенных. И должен был их освободить.
В горьковской квартире Сахаровых, где они жили уже седьмой год, вдруг установили телефон. На следующий день, 16 декабря 1986 года, раздался звонок: «С вами будет говорить Михаил Сергеевич». Горбачев сообщил, что действие указов в отношении Сахарова и Боннэр прекращено и они могут вместе вернуться в Москву: «Возвращайтесь к патриотическим делам!» В ответ Андрей Дмитриевич, коротко поблагодарив, принялся убеждать генерального секретаря освободить людей, осужденных за убеждения. Напомнил о погибшем несколько дней назад Марченко — первом в его списке политзаключенных, направленном Горбачеву в феврале.
Для властей возвращение Сахарова из ссылки явилось более серьезным шагом, чем освобождение Щаранского и Орлова. Орлова отправили в США, Щаранский оказался в Израиле. Сахаров будет жить в Москве и, конечно, не будет молчать.
Ровно через месяц произошло еще одно выдающееся событие. Глава советской делегации на Венской конференции Юрий Кашлев объявил о том, что готовится освобождение заключенных, осужденных по статье 70, за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Он и причины этого шага объяснил: «затруднения в международных отношениях Советского Союза, вызываемые наличием таких заключенных».
Впервые официально было признано, что политзаключенные в стране есть.
Глава 16
