Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— Отрадная сторона неудач русских на войне заключается в том, что как ни искажают люди истинно христианское учение, все?таки его смысл настолько проник уже в сознание народа, что война не может стать для него, как для японцев, священным делом, отдавая на которое жизнь свою, он становится героем, делает великое дело. Взгляд на войну как на зло все более проникает в сознание народа.

Л. Н. сказал об японцах:

— Японцы мне совершенно непонятны и неизвестны. Я вижу их удивительную способность усвоить и даже повести еще дальше внешнюю европейскую культуру и главным образом ее отрицательные свойства, но духовная сущность японцев мне совершенно неясна. Япония, между прочим, показала, что всю прославленную тысячелетнюю европейскую цивилизацию можно усвоить и даже перещеголять в несколько десятков лет.

Л. Н. сказал:

— Удивительно, как мы присвоили только известной категории сведений наименование образованности. Мужика, который имеет огромный запас знаний о растениях, о животных, о земле, погоде и т. д., мы почему?то называем необразованным, а какого?нибудь невежду во всем студента — образованным.

Л. Н. сказал еще:

— В Самаре мужики узнавали плодородие земли на вкус: они ели землю и по вкусу решали, хороша ли она.

Зашла речь о психологии толпы. Л. Н. сказал:

— Это интересный и еще очень мало разработанный вопрос. Это гипноз, имеющий страшную власть над человеком. Здесь есть один момент в начале, когда еще можно удержаться. Меня теперь больше не заражает зевота, потому что я всегда вспоминаю об этом. Когда видишь бегущую толпу, следует вспомнить о том, что не знаешь, отчего бегут, и осмотреться; и как только выделишь так себя из толпы, сейчас избавишься от опасности подпасть под гипноз.

Мы играли в шахматы на террасе, а в зале пела Софья Николаевна (жена Ильи Львовича) «Странник» Шуберта. Л. Н. сказал:

— Ах, этот Шуберт! Много он вреда наделал!

Я спросил — чем.

— А тем, что у него была в высшей степени способность соответствия между поэтическим содержанием текста и характером музыки. Эта редкая его способность породила множество подделок музыки под поэтическое содержание, а это отвратительный род искусства.

Запели Глинку. Л. Н. сказал:

— Вот, грешный человек… — интересная шахматная комбинация не дала Л. Н. докончить фразу. Потом он сказал:

— В Глинке я чувствую, что он был нечистый, чувственный человек. Всегда чувствуешь самого человека в его музыке. Юноша — светлый, непосредственный Моцарт, наивный Гайдн, суровый, самолюбивый Бетховен — слышны в их музыке.

У Софьи Андреевны был профессор Снегирев. Л. Н. сказал про него:

— Он выпивает, но приятный человек; православный, но симпатичного типа, несколько народного. Но это, как большинство медиков, совершенно невежественный человек. Он ничего не читал, не знает. В письме — это пустяк, но типично — написал слово «истина» через два н.

22 июля. Л. Н. все время чувствует себя отлично, за исключением частых желудочных недомоганий. Софья Андреевна все время больна, почти не встает с кресла и чувствует сильную боль в левом боку. Два раза приезжал к ней Снегирев.

Нынче приезжал к нам в Телятенки верхом со Львом Львовичем Л.H., сидел довольно долго на балконе, пил чай и играл со мной в шахматы. От нас поехал на Воронку купаться. Л. Н. нынешним летом опять стал купаться.

26 июля. Л. Н. пишет статью, которая называется «Начало конца».

У него был корреспондент какой?то, которому он высказал несколько мыслей, служащих основанием статьи:

— Современное движение в России — движение мировое, важность которого еще мало понимают. Это движение, которое, как французская революция когда?то, может быть, даст своими идеями толчок на сотни лет. Русский народ обладает в высшей степени способностью к организации и самоуправлению. Он как бы уступил свою власть правительству и ждал, как раньше освобождения от крепостного права, освобождения земли. Землю ему не дали, и он сам совершит эту великую реформу. Наши революционеры совершенно не знают народа и не понимают этого движения. Они могли бы содействовать ему, а они только мешают. В русском народе, мне кажется, — и я думаю это не от пристрастья — больше христианского духа, чем у других народов. Вероятно, причина этому та, что русский народ чуть ли не на пятьсот лет раньше европейских узнал Евангелие, которое на Западе до реформации совершенно не было известно народу.

Л. Н. считает случаи с броненосцем «Потемкиным» или с эскадрой Небогатова важными признаками, указывающими на начало неподчинения народа тому, что он считает злом или чего он не хочет.

27 июля. Л. Н. выражал удивление, что историки говорят о Гуссе, Лютере, а о таком, как Хельчицкий, даже не упоминают. А между тем это удивительный религиозный мыслитель.

Л. Н. рассказал про американскую секту шэкеров. Он их хорошо знает и был в переписке с одним из них, стариком лет девяноста. Л. Н. сказал:

— Шэкеры — замечательная секта. Они строго целомудренны. Они говорят про себя, что люди делают кирпичи, а мы уже воздвигаем здание. Они в основание своей жизни кладут принцип непротивления злу насилием. Однако, живя нравственной, трудовой жизнью, они очень разбогатели. Я спрашивал их, как им удается ограждать свою большую собственность без насилия, так как они живут среди людей, не признающих их учения. Ответы шэкеров на этот вопрос всегда отличались сбивчивостью и неясностью. Очевидно, они пользовались поддержкой и защитой тех, кто ограждает собственность силой. Я ехал раз в Москву и вышел в Серпухове в буфет поесть. В буфете какой?то офицер, высокий, с черными усами, очевидно, пьяный, шумел и грубо ругал всех, и лакеев, и буфетчика, за дурное кушанье. Сначала мне было отвратительно смотреть и слушать его брань; но потом я вдруг почувствовал, что едва ли не благодаря таким господам можно еще иногда получать на станциях свежую пищу. Вот на таких же, только в другой форме, опираются шэкеры по отношению к собственности. В философской стороне их учения какая?то путаница. Бога, например, они считают двойственным: Бог мужской, Бог женский и т. д.

Л. Н. порицал сложность и искусственность современного искусства вообще и музыки в частности.

— Разумеется, — сказал он, — если я люблю искусство, то я не могу любить никакое искусство, а люблю то, которое существует. Но передо мною всегда — идеал высшего искусства: ясного, простого, всем доступного.

Я рассказывал, как долго и педантично приходится учить фортепьянные пьесы для того, чтобы их хорошо играть. Л. Н. находил опасным это «зубрение». Он сказал:

— При этом может утратиться то непосредственное свежее чувство, с которым относишься к новому произведению искусства. Я знаю по себе — когда начинаешь что — ни- будь писать, работаешь с увлечением, с интересом, и работа идет хорошо, а потом начинает надоедать одно и то же, становится скучно. Разумеется, любовь к делу существует, и эта любовь сильнее скуки, и любовью скуку побеждаешь, но все?таки скука есть.

Я говорил о сложности некоторых сочинений Шопена, которого Л. Н. очень любит.

— Ну, и он ошибается, — возразил Л. Н. и улыбнулся. — Это я раз у Олсуфьевых в деревне по поводу погоды и уборки хлеба сказал старику лакею, а он был скептик и пессимист, что Бог знает, что делает, а он мне на это ответил: «Тоже и он ошибается».

О творчестве Л. Н. сказал:

— Хуже всего начать работу с деталей, тогда в них запутаешься и потеряешь способность видеть