многих его заслуг, хотя бы по отношению ко Л. Н.
Ге сказал, что с тех пор, как здесь Чертков, нельзя ничего прочесть из работ Л. Н. Тут уж ему возразили и я, и Александра Львовна, что Черткова скорее можно упрекнуть в обратном — что он интимные вещи иногда дает читать чужим людям и что Александра Львовна сама следит за тем, чтобы работ Л. Н. в неоконченном виде не читал бы всякий.
Александра Львовна сказала:
— А то прежде Таня и Маша сядут за круглый стол, идет болтовня, кавалеры, и тут же валяются рукописи папа — «Воскресение» — всякий хватает, переписывает, читает…
Все они возмущались тем, что Чертков якобы позволяет себе цензуровать сочинения Л. Н. Я не думаю, чтобы принципиально можно было осуждать, если Владимир Григорьевич высказывает свои замечания по поводу работ Л. Н. и сам Л. Н. принимает их иногда к сведению, но говорить о какой- то «цензуре» — неуважение прежде всего к самому Л. Н.
Ге рассказывал, как Чертков печатал письма Веригина в «Свободном Слове», произвольно и без оговорок выпуская многие места. Выходило, будто Веригин описывал только свою жизнь в Сибири, а он еще писал, как это оказалось, когда Бонч — Бруевич опубликовал эти письма полностью, о своем несочувствии переселению в Канаду и о своем недовольстве тем, что в их дела вмешиваются посторонние люди. (В. Г. не печатал полного собрания писем Веригина, а только некоторые выдержки из них в качестве интересных материалов.) Среди разговора вошла Софья Андреевна и разговор оборвался.
Потом пришел Л. Н. с японцем Конисси, который работает по психологии у Челпанова в Москве. Конисси бывал у Л.H., когда?то давно, был с ним в переписке и был прошлой осенью в Хамовниках, перед отъездом из Москвы в Ясную после Крёкшина.
Л. Н. вышел с английской книжкой о бабидах в руках. Увидав меня, Л. Н. спросил:
— Что же вы не зашли ко мне? А я думал, вы с Анной Алексеевной. Мне Конисси удивительные вещи про Формозу рассказывал. Представьте, там китайцы едят дикарей.
За шахматами Л. Н. рассказывал мне и Трубецкому более подробно:
— Там — краснокожие туземцы — дикари, и китайцы убивают их и едят преимущественно с лекарственной целью. Особенно целебными считаются половые органы, которые едят в сушеном виде и которые ценятся очень дорого. А обычно эти дикари не едят мяса — только растительную пищу, впрочем, я должен вас разочаровать: в виде исключения они едят кошек. Среди них очень распространена татуировка. У всякого мужчины при рождении вырезают знак на лбу, а впоследствии они у себя на лбу делают сами знак, отмечая всякого ими убитого. А женщины вырывают себе несколько зубов и делают татуировку от рта в сторону щек, так что рот становится как будто до ушей. Но у них прекрасная порода и очень красивое тело.
К чаю пришел Велеминский. Он очень трогательно рассказывал, как был у Бьернсона за несколько месяцев до его смерти, когда он после апоплексического удара лежал уже в постели. Бьернсон с большим чувством и восхищением говорил о Л. Н. Л. Н. сказал, что ценит его, но по своей плохой памяти теперь мало помнит.
— Надо непременно перечитать его. Что бы вы особенно посоветовали? — спросил он Велеминского.
Велеминский посоветовал «Uber unsere Kraft» и еще что- то. Л. Н.спросил:
— Это у него лицо с такими большими бровями? Прекрасная голова! Вот бы Трубецкому. Это настоящее скульптурное лицо.
Велеминский рассказал, что у Бьернсона наряду с этим энергичным лицом были необыкновенно белые, тонкие, почти как у женщины, руки. Л. Н. сказал:
— Это интересно. Я всегда обращаю внимание на руки, — в их движениях отражается много характерных черт человека. И по почерку можно судить о характере. Недаром и сыщики снимают отпечаток руки, потому что он у всех разный.
Заговорили о докторе Шкарване.
Л. Н. сказал Велеминскому:
— Память у меня слаба. Он ведь с первой женой разошелся, а вторая — итальянка.
Велеминский сказал:
— Шкарвану очень трудно живется. У них двое детей. Жена ему не сочувствует, и ему очень тяжело. Он мне не жаловался, но это чувствуется.
— Всегда худший тому, кто нравственно выше, сядет на шею… Он милый, интересный человек. Вы его помните? — спросил Л. Н. меня.
Я сказал, что не уверен, видел ли его, и что если видел, то в первый год (1896 г.) моего знакомства с Толстыми, когда гостил летом в Ясной.
Л. Н. расспрашивал Велеминского о материальном положении Шкарвана. Оно очень неважно. Душан Петрович сказал, что Шкарван недавно снова стал заниматься врачебной практикой.
Велеминский рассказывал о немецком писателе (не расслышал фамилии), уже немолодом, проповедующем христианство в очень свободном духе и в то же время являющемся представителем немецкого шовинизма, ярым врагом славян, — и о своей с ним полемической переписке по поводу такого странного совмещения.
Л. Н. интересовался количественным отношением немцев, славян и других народов в Австрии. Велеминский и Душан сообщили ему цифры.
Л. Н. спросил Велеминского о славянском съезде — чего ждут от него?
— Ничего хорошего. Вот разве только улучшения русско- польских отношений.
— Говорят, политические вопросы сняты с программы?
— Ну, это на словах, а на деле — сейчас же все перейдет на политику. Иначе быть не может. Хорошо, если б вы написали им что?нибудь: это могло бы оказать сильное влияние.
— Ну, не думаю. Но я собираюсь написать письмо. Мне Душан Петрович целую программу дал, но я думаю, самое важное, и одно важное — это вопрос религиозный.
Велеминский рассказал о ненависти поляков к русским, не только к правительству, что естественно, но и вообще к русским. Они говорят: «Любить русского, это все равно, что любить обезьяну».
Л. Н. очень удивился и выразил сожаление по поводу этого ужасного явления.
Велеминский сказал, что какой?то его друг писал Л. Н. по поводу притеснений в школах и насильственного преподавания на русском языке, но, вероятно, письмо пропало, так как Л. Н. не ответил.
— Вероятно, я не получил. Я бы ответил. Я на такие письма всегда почти отвечаю.
Александра Львовна была очень не в духе по поводу завтрашней поездки к Чертковым. Я собирался играть на фортепьяно, послал за ней Варвару Михайловну, но она не пришла. Л. Н. подошел ко мне и сказал, что нужно ее позвать. Варвара Михайловна слышала это и сказала ему, что она очень расстроена и не может прийти. Л. Н. вздохнул:
— Ах — ха — хах! — и сказал: — Как тяжело! — потом положил мне руку на плечо и сказал: — Ну, вы меня утешите?
Варвара Михайловна, вероятно, рассказала это Александре Львовне, потому что когда она позже вышла, то еле говорила со мной и смотрела на меня недобрыми глазами.
Когда я кончил играть, Л. Н. подошел ко мне и сказал:
— Вы говорите, что слабы. Нет, вы очень хорошо играли нынче, недаром в шахматы меня обыграли. Дюже хорошо!
Конисси привез японские песни. Я стал их просматривать. Л. Н. спросил меня о них. Я сказал, что для моего слуха это часто бессмысленный набор звуков. Л. Н. сказал:
— Представьте, я просил его, он мне переводил слова и, признаюсь, на меня произвело то же впечатление — бессмысленного набора слов. Удивительно странно!
Л. Н. спрашивал Конисси, производит ли народная европейская музыка впечатление на японцев; он сказал, что самое приятное.
Позже пришла Александра Львовна и сказала, что она не едет завтра. На это Софья Андреевна сказала, что вообще не пожар и можно отложить поездку. Л. Н. сказал Александре Львовне:
— Мы с тобой после поговорим, — а мне при прощании сказал, что поедет непременно.
