Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

В.В. Бранд писал А.Л. Бему:

Мне кажется, что сейчас уже нельзя говорить о парижанах как о чем-то целом, чем-то едином. Есть Иванов с его «Разложением атома», но есть Смоленский и Ладинский, но нет «Парижа», как это было раньше⁵¹³. Очень печально я смотрю сейчас на Гомолицкого. Считаю его человеком безусловно одаренным, но его стихи последнего времени не понимаю и думаю, что их вообще понять нельзя, потому что и он сам их не понимает. Какая-то манерность, вычурность –?зачем вдруг понадобилось, подражая кому-то (не помню, кто это начал), писать без знаков препинания. В его стихах всё непонятно, но нет очаровывающей тайны, нет волшебства слов, которое пленяет и заставляет читать еще и еще, вот как стихи Смоленского, Кнута и др. Стихи Гомолицкого слишком от ума и слишком рассчитаны на то, чтобы поразить и удивить. Возможно, что я их не понимаю по своему убожеству, может быть и так, но его стихи (теперешние) для меня не звучат⁵¹⁴.

Литературное одиночество Гомолицкого росло. Читателям всё труднее становилось выявить лирическую сердцевину его поэтических высказываний –?казалось, будто ее подменила искусственно выработанная и надуманная, пусть и азартно пропагандируемая, общественно-поэтическая позиция. Недоумение вызывала ее противоречивость. С одной стороны, неприятие и осуждение всяческой стилизации, с другой –?осознанная маскировка собственного «я» под XVIII век в борьбе с провозглашенным на «Монпарнасе» курсом на безыскусственность, «простоту», искренность «человеческого документа». С одной стороны, завороженность магией искусства, с другой –?попытка приспособиться к литературно- политической линии группы, с которой глубоко аполитичный Гомолицкий был тесно связан с 1931 года. С одной стороны, самоуглубленность, внутренняя отрешенность от всего, лежащего вне литературы и искусства, с другой –?пылкий общественный темперамент. С одной стороны, лидерский инстинкт, беспрецедентная среди сверстников деятельность по развертыванию коалиций в литературных войнах, с другой –?усиливавшаяся изоляция. В немалой степени эти противоречия объяснялись жаждой творческого эксперимента и убежденностью в самоценности его.

Добровольно приняв роль «поэта для поэтов» и не ища контакта с читателем, Гомолицкий с середины 1930-х годов встречал всё меньше понимания и среди собратьев по перу. Между тем не встретившие отклика напечатанные, как и рукописные его сочинения последних предвоенных лет, свидетельствуют о кристаллизации двух диаметрально противоположных тенденций в его творчестве. Одна, состоявшая в усилении «герметичности» и отвлеченности высказывания, сопровождавшимися повышением смысловой нагрузки слова, выразилась в вышедших весной 1938 года «Притчах», в их ненапечатанном продолжении и в новых, «антологических» пьесах. Другая сосредоточивалась вокруг писавшегося в разных обличьях автобиографического «романа в стихах», который получил более или менее оформленный вид к лету 1938 года, когда Гомолицкий первые пять глав послал Бему в Прагу. Роман вырастал из рефлексии о поколении автора, открывшем в отроческом возрасте –?в «апокалиптические годы» российской революции и гражданской войны –?«анархическую свободу» и одновременно «неожиданно высокую дорогу к вещам невещественным»⁵¹⁵. Нетрудно заметить здесь параллель с «Голосом из газетного подвала» (1930), где поэт говорил о русской революции как о «великой русской казни и свободе» и сблизил друг с другом страшный катаклизм и открывающуюся человеку «таинственную силу». Здесь он возвращался к «пушкинской» поэтике, которую апробировал в «Варшаве» и от которой отходил, встав на дорогу «архаизации» и «герметичности» стиховой речи. «Пушкинская» эта линия нашла свое выражение, помимо романа, в стихотворении «Встреча» (о визите к Кондратьеву вместе с Клингером) и в «октавах», написанных в подражание пушкинскому «Домику в Коломне» и посланных Философову на рождество 1939 года. Их отличала прозрачность фактуры текста, игра с непосредственно высказываемой «авторской» позицией, автоирония и шутка.

Лирические выступления Гомолицкого к 1938 г. крайне редеют. Приведем одно из последних, появившихся в печати:

***

Персть струй прозрачная, что камень
обняв, трепещет, голос свой
уж подает издалека мне
и плещет пойманной совой,
бесплотные мелькают лица,
всплывая, падая на дно.
Меж них сейчас, дрожа, струится
блаженная моя ладонь.
Стремитесь, струи, бей, живая,
от внуков вестью в мир иной,
и, зачерпнув, я возливаю
прозрачную на прах земной⁵¹⁶.

Текст производит впечатление крайней «эзотеричности», осложненной техническими особенностями, свойственными, с одной стороны, архаическому одическому стилю (не только слово «персть» само по себе, но и нарочито затрудненное скопление согласных –?персть струй), а с другой –?модернизму («левая» рифма: камень- издалека мне, на дно-ладонь) . Содержание стихотворения проясняется, если сопоставить его с поэмой В нави зрети. Комментарием к обоим служит газетный очерк «Обряды старины глубокой», помещенный в пасхальном номере Меча 1937 года, в котором, говоря о славянском культе предков, автор среди древних имен Рода выделяет Дед и Лад (возводя к последнему и слово «ладонь»); «Дед же древнее имя Рода: –?люди “внуки Божии”»⁵¹⁷. В этом свете стихотворение представляет собой размышление о чередовании смерти (символом ее является «сова») и жизни, об оживлении умерших, оглашаемое устами самого бога, языческого Деда, адресующегося к людям («внукам»). Стихотворение было включено поэтом в подготовлявшуюся машинопись «итогового» сборника своих стихов «Цветник» (1940) ⁵¹⁸.

А вот другое стихотворение, опубликованное в пасхальном номере Меча 1938 г.:

В раю

...В сад сно-ви/денья молчащий
Крылатый ветвь души несет,
хтонические ропщут чащи,
воздушный воздыхает свод.
Аллегорические дива
грядут, преобразуя ум;