собой попытку «дать отчет о поражениях человечества»630. Ежи Ржимовский, автор первой монографии о нем, обратил внимание на один из главных мотивов в прозе Гомолицкого –?мотив бегства631 как дезертирства и вместе с тем единственной возможности спасти свою индивидуальность, но подчас и как поступка, у которого нет рационального обоснования.
Гомолицкий был в первую очередь новатором, писателем, необычайно чутким к формальным аспектам, экспериментатором, который осознавал, что эксперимент обречен на непонимание: «Меня печалит, что книги, которые пишутся уже совсем иначе, всё еще читаются в соответствии с вековыми традициями привычной, общепринятой литературы, иными словами, монотематически, не замечая, что они складываются из мозаики или шахматной чересполосицы образов и мыслей. Что главным их героем выступает интеллект»632. В каком-то смысле он обращался к тем исканиям в польской прозе, толчок коим дал Рильке –?автор «Мальте», а не к новому французскому роману, что ему иногда приписывали. Признаки дальнего родства либо сходства следовало бы искать у Джойса или же в той разновидности польской прозы, которую определяют как «поэтическую модель»633. Среди современных польских писателей Гомолицкий высоко ценил экспериментатора Леопольда Бучковского634.
Подход к тексту как к коллажу фрагментов позволял Гомолицкому широко прибегать к приему повторения. Ему свойственны возвраты в те же самые места, к тем же мыслям и к персонажам, – которые, однако, всякий раз видятся под иным углом. Существуют эпизоды, перекочевывающие из книги в книгу. Случаются буквальные повторы целых фрагментов –?автоцитаты. С годами их делается всё больше, в «Автожизнеописании», например, есть целые страницы, воспроизведенные из прежних книг. Его привлекала возможность игры со сносками и примечаниями в художественной прозе: «Я читал когда-то одно научное сочинение, ничем не выделяющееся, компилятивное, но оно сопровождалась новаторским комментарием, и этот настоящий текст был набран мелким шрифтом, спрятан в подвалы сносок. Можно было бы, дерзнув, покуситься на нечто такое и в романе»635. Он задумывался над границами литературы –?поводом послужили размышления о комиксе, о его «инфантилизме». Писатель вспоминал, что в детстве сочинял комиксы. Но и в зрелом возрасте он не отказался от такой формы, где картинки сочетались с текстом. В частности, в Мече появилась коротенькая историйка для детей в четырех картинках, автором текста был Лев Гомолицкий, а рисунков –?Элюся (восьмилетняя Елена Хирьякова)636. Он в те годы вынашивал планы издания журнала для детей и обсуждал его с Ремизовым. Комикс изображает деформированные и схематичные человеческие фигурки и являет собой текст, низведенный до обмена примитивными фразами, –?так говорил Гомолицкий, размышляя над тем, можно ли эти реплики «с клубочками пара, вылетающими у них изо рта», повысить до ранга диалога. «А как следствие, я бы в итоге и сам рисунок заменил визуальным суррогатом, содержащимся в его, комикса, описании. Тогда мы бы уже целиком очутились на проверенной территории литературных средств»637. Другими словами, его интересовало не столько пересечение границы, отделяющей литературу от не-литературы, сколько, напротив, возможность довести то, что нелитературно, до литературности.
В 1977 г. Северин Поллак писал Глебу Струве: «С Гомолицком я в очень хороших отношениях, мы знакомы с половины тридцатых годов. Но он не помнит и не хочет помнить, что он был когда-то очень хорошим поэтом, –?сейчас он признанный польский прозаик, умный, тихий и спокойный. Завидую»638.
Но, оказывается, Гомолицкий забвению прошлое не предал. Когда в 1977-1979 гг. он писал Гороскоп –?вторую после «Бегства» столь явственно автобиографическую книгу, то решил «поближе присмотреться к своим экзерсисам» –?к русским стихам. Он рассказывает там: «Я извлекаю из папки на дневной свет и отряхиваю от символического нафталина неуничтоженное из моих поэтических упражнений. <…> если что-нибудь и заслуживает внимания, то отнюдь не форма, давно отзвучавшая и отжившая, и не стиль, который, потеряв жизненость, отдает претенциозным жеманством, –?но что? Содержание, набрасываемое в спешке, сразу же, свежим, и подсказанное той эпохой, в которую оказалась сунутой, словно в котел с кипящей адской смолой, наша жизнь»639. Результатом этого пересмотра был проведенный им отбор собственных русских стихов, выделенных в специальную папку640. В «Гороскоп» он включил польскую версию (поэтической прозой, иногда рифмованной) «Притч»641 с объяснениями некоторых мест, раскрывающими обстоятельства создания текста. В «Пространственную терапию» («Terapia przestrzenna») был завуалированным образом введен автоперевод «Разговора человека с птицей» из книжки Ода смерти. Баллада642.
Обращение к собственной, столь долго отвергаемой и законспирированной поэзии на русском языке позволило Гомолицкому по-новому ощутить поэтическую ценность своих книг, созданных после 1956 года: «На мою прозу наибольшее влияние оказали поэзия и музыка. В течение 30 лет я культивировал поэзию. И всё то, что там не выдержало испытания, не подтвердилось, не сформировалось, не осуществилось, нашло свое выражение здесь. Отсюда –?моя манера компоновать романы, повести и рассказы (в том числе и построение фраз) имеет больше общего с поэтической традицией, нежели с прозаической. Благоприятствует этому и то обстоятельство, что я всегда слышу интонацию каждой фразы, а свои книги ощущаю как музыкальные партитуры»643. Собственная поэзия постепенно переставала быть ему враждебной. Он стал рассматривать ее как естественную стадию писательского развития.
В 1978 году Гомолицкий отмечал шестидесятилетие творческой работы, отсчет которой, следовательно, шел с томика, опубликованного в 1918 году в Остроге, о котором упомянул Анджей Бернацкий в журнале Tworczosc644. Юбиляр, по- видимому, ничего не имел против празднования юбилея (по случаю которого он был награжден Литературной премией I степени премьер-министра), однако ему не понравилось, что было упомянуто о том, что дебют его состоялся на русском языке. Он написал Бернацкому: «Вы неудачно припомнили „Льва”, а ведь сами же нам говорили, что это стоит главным препятствием на моем пути»645. Впрочем, по поводу этой награды лауреат записал: «Когда-то на берегу Горыни я научился принимать от судьбы и наихудшее, и наилучшее с одинаковым смирением. Смирением заслуженных даров» (ATJ).
В 1983 г. Гомолицкий вступил в поддерживаемый властями Союз польских литераторов, в то время как большинство сколько-нибудь заметных писателей эту организацию бойкотировало. Начиная с этого времени он последовательно, по частям передает свой архив Музею литературы в Варшаве. В 1984 г. писатель получил высокую награду –?Командорский крест Ордена возрождения Польши.
В мае 1985 года умерла Ева Гомолицкая. Леон писал Поллаку 17 мая: «<...> в моей жизни наступила безнадежная пустота»646.
Прошлое надвигалось на Гомолицкого с самых разных сторон. В процессе работы над Гороскопом неожиданно пришло письмо из Острога от Михаила Рекало, получившего адрес писателя от П. Юрьева. В 1978-1980 годах к Гомолицкому обратились публикаторы дневников Зофьи Налковской (Ханна Кирхнер) и Марии Домбровской (Тадеуш Древновский). Их заинтересовал Дмитрий Философов и «Домик в Коломне». Вежливо ответив на их вопросы, Гомолицкий, однако, попросил не раскрывать его имени. «То, что я оказался в ближайшем окружении Философова, который в порядке исключения выделял мои поэтические начинания, –?а писал я тогда главным образом
