толченый уголь. «Можете судить об отделке и вдохновении!» - пишет он, рассказывая об этом. После крепости походная палатка должна была казаться ему комфортабельным кабинетом писателя.
3
Наконец состоялось его производство в прапорщики. Жить и дышать стало легче, возобновились мечты об отдыхе. Но, понимая несбыточность своей надежды, Бестужев всё более подпадал отчаянию. Известие о смерти Пушкина потрясло его. Пушкина Бестужев, вместе с новым поколением, упрекал в последние годы в «измене», в поклонении «золотому тельцу», т.е. - свету. Трагическая смерть поэта примирила его с ним.
«Всякое неожиданное несчастие, - писал он брату, - не проникнет сразу до глубины сердца, сначала оно затрагивает, так сказать, его поверхность. Но через несколько часов в тиши и одиночестве ночи яд проникает в глубину и разливается там. Я не смыкал глаз всю ночь». «Его (Дантеса) преступление, - писал он дальше, - или его несчастие в том, что он убил Пушкина, - и этого более чем достаточно, чтобы сделать его вину непрощаемой в моих глазах. Да будет же ему известно (бог свидетель, что я не шучу), что он или я не переживем нашей первой встречи».
На заре после бессонной ночи Бестужев верхом отправился в соседний монастырь, где был похоронен Грибоедов. Дорога была тяжелая. Приехав, он вызвал священника и заказал на могиле панихиду по двум Александрам. Могила была без камня, без надписи. Бестужев плакал. И когда священник произносил «за убиенных боляр Александра и Александра», он чувствовал и свою близкую насильственную смерть. Эта панихида была также по нем, заживо мертвом. Поистине потрясающая страница в истории русской литературы. Где-то на краю России, над безымянной могилой неизвестный священник служил панихиду по Александру Грибоедову и Александру Пушкину по просьбе Александра Марлинского, оплакивавшего и друзей, и самого себя.
Чувство близкой смерти не обмануло Бестужева. Через месяц с небольшим он, раненый, был настигнут и зарублен черкесами. Солдаты, которые вели под руки раненого Бестужева, разбежались. Это было «на маленькой полянке, где стоял огромный, обгорелый дуб», как рассказывает очевидец. Черкесы окружили его. «Шашки их засверкали на солнце». Марлинский был изрублен в куски.
Накануне этого дня он написал, видимо, готовясь, а м.б. и ища смерти, настоящее завещание. Идя в бой, он был бодр и весел. В это утро он сочинил новую солдатскую песню и заставил разучить ее своих гренадер.
На берегах Ярыни. Посвящается А.А. Кондратьеву
Автобус выехал из местечка с опаской. Ревущий, большой, он задерживал ход, наступая на цыплят. Цыплята с писком бежали перед ним, не уступая дороги. Сирена выбивалась из сил. Сначала шофер еще владел ее голосом, но на одном из поворотов она зашлась криком. Пришлось остановить машину. Содрогаясь всем телом, она уперлась мордой в дорогу и продолжала реветь. Шофер и его помощник бегали вокруг, рылись в механизме. Наконец рев ослабел, понизился и выдохся. После этого мы ехали, встречая возы и ленивые стада жидким пискливым рожком.
В окнах автобуса величественно шествовали навстречу волынские холмистые поля. Нас то медленно поднимало на вершину крутого вала, то бросало вниз, и ровная доска шоссе - если поглядеть назад или вперед - разделенная холмами, казалась складной, вроде складных линеек, какими пользуются при нивеляции.
Людей и вещи в автобусе перетряхивало, как картофель в ящике. Задыхаясь, я с упоением следил за возникавшими впереди - выдвигавшимися всё новыми коленами дороги. Наконец машина уперлась в знакомый перекресток. Я вывалился из автобуса прямо в объятия поджидавшего меня Александра Алексеевича. Лобызаясь, я декламировал его стихи:
А.А. смутился:
– Помилуйте, у меня больше вашего ноги запылены... Благодарю вас, спасибо.
Уже дома, умывшись и почистившись, спускаясь вместе с А.А. с крыльца в сад, я продолжил:
– Благодарю вас, - смущался А.А. - И виноград есть, это правда, - вот видите, в этом году несколько лоз посадили и ждем, что будет... и цикады, т.е. кузнечики, поют... и пчелы даже есть - только они кусаются...
На следующее утро приехал Юра Клингер. И получилось что-то вроде съезда поэтов на берегах Ярыни.
––––––
Боже, как же там хорошо! Или это во мне говорит юность, проведенная в волынской глуши, или правда - красива, отдохновенна Волынь. Не случайно она Волынь - волнующаяся и волнующая земля. Эти набегающие друг на друга холмы со средневековыми сторожевыми башнями, высящимися над заливными лугами, эти овраги ли, рвы ли замковые и отдаленные мглистые полоски лесов. К каждой краске домешана тут туманная, успокоительная глазу синева.
Дом А.А. на холме, поросшем старыми липами. И есть на краю сада скамеечка, с которой меж двумя холмами видно белую церковку (в ограде ее такая высокая трава с татарниками и священным цветком голубой цикории), старинную башню, луг и отдаленный лес. В первый же вечер мы сидели, беседуя, на этой скамеечке. За чертой сада на склоне холма - только что сжатое поле с копнами. И вот из-за ближайшей копны - показалось мне - выглянуло что-то рогатое. Я не подал вида (знаю, что на этом месте всяких чудес можно ожидать - кругом курганы, земля полна костями и тайной), продолжаю разговор, а сам слежу. И через минуту - опять показалось. Серое, мохнатое, а на голове рога. Поглядело, спряталось, опять поглядело и длинными прыжками пошло в обход направо к саду. Тут уж и А.А. увидел и объяснил: - зайчиха
