напоминать «досимволическое» время «гражданской скорби». Однако ясно: это не небрежность, а «достижение», прием.
Выставка И. Чапского
В IPS’е[541] открылась выставка польского художника Иосифа Чапского, принимавшего в свое время ближайшее участие в «Домике в Колемне», человека дружественного и близкого нашей редакции.
Выставка - «сборная», художник задался целью показать не только свои последние достижения, но и студийную работу, где наряду с разрешением формальных задач намечены и художественные традиции, свидетельствующие о пройденном большом пути. Но самое интересное и значительное здесь то, чему и сам И. Чапский придает наибольшее значение - «сновидческие» картины, выделенные на особой стене.
Тут привычная обстановка нашего быта: внутренность комнаты, красный коридор отеля, отраженный в стенном зеркале, случайно мелькнувшая в полураскрытой двери фигура женщины за ручной работой - преображены неким снотворческим мистицизмом. Не знаю, к тому ли стремился художник, но в картинах этих ясно чувствуется «техника» сна, сна «красочного», во всем правдоподобного, кроме какой-нибудь одной черточки - чудесной или чудовщиной - превращающей действительность либо в бред, либо в высшее существование - Кану Галилейскую...[542]
К сожалению, на эти картины средний посетитель выставок обращает как раз меньше всего внимания, переходя к выписанным натюрмортам, пейзажу и портретам.
В такие дни...
Денек был как раз самый серенький, прохладный - незаметный. Никакого намека нельзя было уловить вначале на то, что ведь был это страстной четверг.
Возле барака с табличкою «кухня» к отцу подошел бледный высокий офицер без погон и без кокарды и скороговоркой отрапортовал о прибытии своего эшелона. А потом, уже «своим голосом», пониженным, чтобы не слышал стоявший за нами каптенармус:
– Я вам рапортую, господин полковник, но считайте это чистой формальностью. Потому что я не с эшелоном, а при нем; ничем не распоряжаюсь и ни за что не отвечаю. По дороге мы разгромили три местечка и один город и разбили винный завод. В поезде ведра с водкой, перепившихся мертвых из вагонов выбрасывают. Сейчас громят здесь станцию, а потом в местечко явятся. Делайте что хотите. Советую вам с ними не встречаться. Я сам только жду случая... до сих пор меня не отпускали, приставили наблюдателя, вот - первый раз вырвался и здесь совсем один. Отдаю себя в полное ваше распоряжение.
Отец, пошевелив своими нависшими бровями, посмотрел дольше, чем следовало, в его лицо, потом деловито осведомился, сколько человек в эшелоне. Офицер с кривой усмешкой пошевелил губами и вскинул плечом.
– Хорошо, - сказал отец, выдержав паузу, и, строго обратившись к каптенармусу, отдал распоряжение выдать хлеб эшелону. На расстоянии двух шагов, на котором, например, почтительно стоял капенармус, разговор с офицером должен был казаться самым обыкновенным деловым разговором.
Войдя в кухню, отец спокойно, как всегда, поговорил с поваром, отдал нужные распоряжения, приказал, чтобы доложили сегодня сала в кашу, сделали мясной суп. Такс уже получил или стащил где-то огромную, больше его головы, кость и, враждебно косясь на чмокающего ему солдата, волок ее через двор в укромное место. Повар, как всегда, весело пошучивал.
Подумав, отец поинтересовался еще, сколько будет солдатских «куличей» - хватит ли поделиться с гостями.
Возвратившись к эшелонному офицеру, недоверчиво наблюдавшему сию этапную идиллию, отец пригласил его на обед в офицерскую столовую, посвистел Таксу, спешно зарывавшему кость под стеной барака, и мы направились обратно через местечко домой.
Офицер поклонился нам в спину, сделал шаг за отцом, остановился и, мне показалось, сделал растерянный жест руками.
Больше мы его уже не видели...
После обеда (обедали без прапорщика Семипалатинского, который вторые сутки кутил с офицером железнодорожного батальона, и без Маргариты Константиновны, которая его «спасала») отец, как всегда, отправился «подремать». За столом он рассказал между прочим про утреннее явление. Все как-то дико переглянулись, а доктор, который как раз вчера вернулся из деловой поездки, снял пенсне, долго протирал его прыгающей салфеткой и уронил в суп.
За отцом прошествовал в спальню и Такс, долго уминал свой сенник, ринулся наконец на него и сразу захрапел. Во сне он бредил и храпел, как человек.
Все разошлись. Дом, где мы жили, был на отлете. В кухне звенела посуда. Потом послышались голоса. Бесшумно появилась кухарка, вытирая о полосатый передник руки:
– Барыня, за барином пришли.
Пришли (с кухни!) три чужие (эшелонные!) солдата с винтовками в руках и потребовали коменданта:
– Где наш кровопийца?
– Барин спит.
– Давай его сюда живого или мертвого.
Но от шепота ли кухарки, от тишины ли в доме голоса понизились. Мельком я заглянул в кухню: стояли они посредине молча, в шапках, у переднего свисал расстегнутый ворот.
Будил отца всегда я. Была у меня своя система: чтобы не испугать, тихо что-нибудь говорить над ухом. На этот раз отец очнулся быстрее: была обычная секунда недоумения пробуждающегося. Поправив перед зеркалом волосы, отец накинул свою зеленую без погон куртку, в которой ходил на охоту, взял палку (Такс, который всегда бывал рад прогулке, вилял уже вокруг) и вышел в кухню.
– Что случилось?
– Да там... разберут...
– А, ну идемте.
И вышел, сутулясь, подпираясь спокойно палочкой.
В окно наше, если глядеть с самого края, была видна улица и в конце ее домик этапной канцелярии. Домика теперь видно не было - черно было от толпы: стояли на заборе, на высоких тротуарах, в русле улицы, наклонно протискивался куда-то красный обвисший флаг.
Окно мама открыть не позволила и оттащила меня в угол.
Маму в эти часы я как-то совсем не помню. Смутно представляется, что сидела, сжимая виски, а то вставала, делала несколько шагов, сложив на груди руки, точно собиралась ходить из угла в угол, но тотчас же снова молча садилась. Вокруг, между прочим, было тихо, только временами долетал из местечка веселый гомон, похожий на детские голоса. И вот в этом напряжении впервые в своей жизни я узнал потом часто приходивший холодок пустоты, ясное ребенку «апокалипсическое» томление, которое станет навсегда преградой между моим поколением и поколением новым, детство которого пришлось на спокойное время.
Уже начало темнеть. Наконец кто-то под окнами пробежал, потом прошагал. Постучали. Мама решительно подошла к двери, отстраняя меня, но вошла - ворвалась Маргарита Константиновна. Она была в детском плащице без рукавов, с капюшоном, накинутым на голову, и с большим фонарем в руке - как
