и кроток»[206].
Толстой спешит оправдаться перед Алексеевым - «это не так безумно, как кажется», «Не бойтесь, я не разделяю его взглядов»... В действительности же был момент, очень близкий к дате этого письма, когда не только «святость жизни» Н.Ф. Федорова, но и его идеи увлекали Толстого.
Однажды у него, по словам Н.Н. Черногубова[207], вырвалась такая фраза:
– Если бы у меня не было своего учения, я был бы последователем учения Николая Федоровича (Федорова)[208].
Но каждый раз, когда Толстой пытался заговорить об этом учении (а он делал не одну такую попытку, как следует из записей самого же Федорова), он встречал или недоумение, или насмешку. Федоров вспоминает о «неудержимом смехе всех присутствовавших», вызванном словами Толстого, развивавшего его идеи.
По-видимому, Толстой не встретил в окружающих сочувствия к своему увлечению Федоровым. Не встретил он сочувствия и в самом Федорове.
У мистика Федорова и рационалиста Толстого не могло быть общего языка[209]. Они вынуждены были остаться чуждыми друг другу, хотя Толстого и влекла к себе, быть может, более, нежели сущность учения Федорова, святость его жизни.
Характерно одно столкновение, которое произошло между Толстым и Федоровым.
Толстой сказал Федорову, показывавшему ему свои библиотечные сокровища:
– Мало ли пишут глупостей, следовало бы всё сжечь.
У Федорова из дрогнувших рук выпала книга. Он схватился за голову и воскликнул:
– Много я видел на свете глупцов, а такого еще не видал!
Еще на следующий день, как рассказывает А.С. Пругавин, он, обычно спокойный, «весь горел, кипел и негодовал»[210].
Антагонизм впоследствии перешел в открытую враждебность со стороны Федорова. Для Толстого же встреча с ним имела серьезное значение.
Осмеянный, непримиримый Федоров имел большее влияние на Толстого, чем Сютаев и Бондарев[211]. Он показал Толстому идеал слияния праведной простоты, святости с вершинами умственной культуры и оттолкнул его от этого идеала.
Да, рационализм Толстого не мог принять учения Федорова.
Толстой начал с фразы в письме Алексееву: «не бойтесь, я не разделяю его взглядов...», и кончил принципиальным опрощением, слепой открытой враждой к науке и культуре.
2
Сгорбленная фигура старика-библиотекаря, бессребреника, одетого в рубище, с аскетическим лицом и «страшными глазами» (Н.Н.Черногубов, бывший хранитель Третьяковской галереи, рассказывает: - прислуга докладывает: «пришел этот старик со страшными глазами»)[212] , прошла по жизни не одного только Толстого.
Достоевский сознавался, прочтя изложение идей Федорова, что «совершенно согласен с этими мыслями», что прочел их «как бы за свои»[213].
– Человеку надо измениться физически, чтобы сделаться Богом, - восклицает Кириллов у Достоевского.
Этого физического изменения, преображения плоти, победы над «временной смертью» добивался Федоров.
Не самолюбие, не вселюбовь - цель человека, а общее дело. «Жить дoлжно не для себя и не для других, а со всеми и для всех». Жить же для всех значит, - писал Федоров, - «объединение всех живущих имеет целью работу над воскрешением всех умерших». Потому что - «нет смерти вечной, а уничтожение временной есть наше дело и наша задача».
Когда человечество преобразится, овладев тайною воскресения, и все умершие до сего дня восстанут из мертвых, не будет ни смерти, ни рождения. Ведь смерть и рождение связаны нерасторжимыми узами, неразделимы. Одинаково противоестественны для разумного существа.
Тогда трагическое начало должно будет исчезнуть из жизни и замениться началом литургическим...
Что могло быть ближе этих мыслей Достоевскому? Под трагической маской он таил вечную жажду полной гармонии, торжественной литургии мира. Фантастическая, дерзкая мечта Федорова могла быть тайной его мечтою.
В мире мерзко и страшно, но стоит только человечеству сговориться в одну и ту же минуту подпрыгнуть, и земля сдвинется со своей оси... Стоит всем сделать одно и то же усилие, и человек изменится физически, станет Богом. Не только страдания не станет, не станет ни смерти, ни рождения. Человек будет не жить, но пребывать вечно...
В письме к человеку, который познакомил его с мыслями Федорова, Достоевский рассказывает, что прочел, не говоря чье это, изложение учения Федорова «молодому нашему философу», Вл. Соловьеву. «Я нарочно ждал его, - пишет Достоевский, - чтобы ему прочесть Ваше изложение идей мыслителя, так как нашел в его воззрении много сходного. Это дало нам прекрасных два часа. Он глубоко сочувствует мыслителю...»[214]
Так завязалось знакомство с Федоровым Соловьева. Соловьев называл его своим учителем, духовным отцом и утешителем. Писал: «Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятил этому чтению всю ночь и часть утра, а следующие два дня много думал о прочитанном. Проект Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров, поговорить же нужно не о самом проекте, а о некоторых теоретических его основаниях и предположениях, а также о первых практических шагах к его осуществлению... Ваша цель не в том, чтобы делать прозеллитов или основывать секту, а в том, чтобы общим делом спасти всё человечество...»[215]
Ученье Федорова было известно немногим. Но среди этих немногих были - Толстой, Достоевский, Соловьев.
Есть мысли, видные издалека, как высокие деревья; им удивляются все, их принимают как должное, к присутствию их привыкают.
Есть мысли как зерна. Они не видны вовсе, скрыты в земле, но ростки их подымают землю, а плоды - питают человека, входят в его кровь, претворяются в его тело - поддерживают в нем дыхание жизни.
Такими были мысли старика со страшными глазами из Румянцевской библиотеки, скромного книголюба и книжника, а втайне дерзкого реформатора жизни.
3
Статьи, записи, письма, устные беседы Федорова были обнародованы только после его смерти. Сам Федоров не искал распространения своих идей. О себе он также говорил и писал мало. О жизни его почти ничего не известно. С трудом удается установить дату его рождения. Рассказы о его происхождении противоречивы и не полны.
При библиотеках он работал с 1868?г. - сначала в Чертковской, затем в библиотеке Румянцевского музея, где прослужил около 25 лет, и, наконец, в библиотеке московского архива министерства иностранных дел[216].
Жил он чрезвычайно бедно, одевался кое-как, питался чем попало, деньги презирал, получив, спешил отделаться от них, рассовывал по рукам сторожей и своих «пенсионеров». Восклицал с испугом, найдя в кармане завалявшуюся копейку:
– Как их ни трать, а они всё еще остаются, проклятые![217]
