вопрос: быть или не быть Богу. Вы вооружились не против оболочки идола, пустого внутри, а против самой этой пустоты. И вы правы, потому что знаете только идола. Бог же вам совсем неизвестен.
Он покачал своей большой головой, которая от этого показалась еще тяжелее, и перевел глаза на свою ногу, застывшую над ямой окопа.
В то время я часто ловил себя на странных желаниях - если что-нибудь устрашало или раздражало меня, - меня изнутри подталкивало выкинуть какую-нибудь самую нелепую и безрассудную штуку, наперекор сдерживающему чувству приличия и благоразумия. Так было и на этот раз. В этом человеке было что-то, чего я не мог постигнуть, подчинить своему пониманию, и потому его спокойный голос, самоуверенность всколыхнули во мне раздражение. Раздражение росло и начало душить меня. Мне непреодолимо захотелось проделать внезапно что-нибудь идиотически-дерзкое, что бы нарушило и унизило его торжественный тон: - стать вдруг на четвереньки или скорчить гримасу и, быстро нагнувшись, укусить его за голую пятку. Но чем сильнее возмущалось во мне, чем непреодолимей накатывало до бледности, до замирания сердца, тем шире вырастало в противовес какое-то холодное дыхание примирения, сантиментального, готового захлебнуться от одного предчувствия, что это первый настоящий человек, которому можно отдать свое самое интимное, раскрыться вот до этих сумбурных хаотических припадков презрения, за которыми пустота и отчаяние. И, слушая его голос, я внезапно ощутил в гортани, глубоко под ушами, спазмы восторга и слез.
Боженька светло смотрел прямо мне в лицо. Глаза его уже не блестели обличающе, но были прозрачны, точно я смотрел сквозь дымок редкого облака в голубое.
– Есть много переживаний, которые мы смешиваем с истинной религиозностью. Есть самые утонченные формы экстаза, «сладострастия духа», как говорил Ницше. Но это всё для душ, никогда не видевших света. Истинно-религиозных совсем мало. Это вовсе не удел избранных. Беда наша только в том, что мы имеем ложное понятие о религиозности и принимаем за нее туманное, мистическое волнение, или болезнь, или истерику, или обычай. Ищем мы ее не там, где надо. Истинная религиозность вовсе не в высоком стиле, не в откровениях, не в Боге с большой буквы. Бог может быть и с маленькой буквы, и может вовсе не быть назван, потому что важна не встреча с Ним, не обряд, не экстаз, важно ощущение жизни как дыхания вечности. Это ощущение разумно и милостиво ко всему «трепещущему жизни», как это прекрасно сказано у буддистов. У них много есть прекрасных мест и, поверьте, не только у них - и у браминов, и у китайцев, и у иудеев. Напрасно мы замыкаемся в религиозный национализм - ощущение вечного так же обще всем людям, как и ощущение жизни. Это область не интернациональная, как вы можете неправильно меня понять, - потому что интернационально только всё сухо-схематическое, подстриженное под одну гребенку, бескровная формула, - она стоит над нациями, нации для нее - те же индивидуальности, которые она вдохновляет к своей благой разумной действенности. Ведь вы понимаете меня.
– Я понимаю, да...– выпалил я, волнуясь, - странно мне только, как это вы легко переворачиваете... и самовольно - общепринятое... Так можно сказать, что сапог не черен, потому что мы не то понимаем под «сапогом», а на самом деле «сапогом» должен называться не сапог совсем, а облако...
Боженька, широко, неожиданно детски, улыбнулся. Странны в нем были эти переходы, к которым я не мог сразу привыкнуть. От старческой серьезности - к этой детскости, от суровости - к какому-то мудрому проникновению.
– Это вы насчет сапога - хорошо. Но позвольте мне вам напомнить, что мудрость у людей - безумие перед Господом. Мало ли человек намудрил и настроил себе понятий, которые теперь и преследуют его, как призраки. А вот я не побоялся снять сапоги и хожу босыми ногами по облакам. Но, знаете, Россия счастливая страна - скоро в ней все будут ходить без сапог. Это несчастье, это оголение вольное и невольное учит, и безумцы превращаются в рабов Божиих.
Он внезапно опять стал серьезным и, склонив голову набок, умолк, к чему-то прислушиваясь.
– Знаете, - начал он тихо, - у меня тоже были эти ложные понятия, и, чтобы успокоить свое стремление к небу, я на стены лез, корчился, как полоумный, и был недалек от безумия. Меня трепало, как в лихорадке, то экстазом, то отчаянием. А потом... сама пришла тишина... И знаете, что ее принесло? - люди, живое, «трепещущее жизни», слепое, несчастное, уродливое, ограниченное и всё же цепляющееся за жизнь. И тогда я как-то одною ночью понял, что на небо незачем лезть по стене, что небо вместе с воздухом само вплотную прилегает к земле, что вся земля и мы с ней постоянно, непрерывно, купаемся в голубой плоти Божией - в небе.
– А что, если и это всё ложь, только иное безумие? И все волнения, чувствования наши всего-навсего лишь движение каких-то невидимых потоков космических лучей, колебание мирового эфира, который проникает материю.
– А почем вы знаете, может быть, эти лучи, этот эфир и есть Божество. Может быть, мы, сами не зная того, играем огнем, - уловили, материализовали машиною дух Божий, и он горит в электрических лампочках и движет наши разрушительные адские машины... Но лучше не думать об этом. Как говорил старый китайский мудрец Конфуций: - узнайте сначала жизнь и научитесь жить с людьми, а потом думайте о потустороннем и непознаваемом... Поковыряйте-ка в моей похлебке и снимите с огня, она должна быть уже готова.
На корточках, морщась от дыма, стянув рукав и его краем взяв раскаленную дугу котелка, я снял его и поставил на землю. В нем, в мутной жиже, плавали куски картофеля и зеленые обрывки крапивных листьев.
– Я сейчас принесу хлеб, и мы заедим нашу первую встречу. - Он легко перепрыгнул на другую сторону окопа и исчез в узкой норе землянки. Я заглянул за ним внутрь. Это была земляная узкая щель. Вдоль стены во всю длину была сделана из земли приступочка. На ней лежала груда книг. Изнутри Боженька сказал:
– А знаете, прыгайте сюда и несите обед, здесь нет ветра.
В землянке голос звучал совсем пусто и бесцветно. Как-то терялся. И сам Боженька казался тщедушнее, жальче и человечнее. Я, однако, отказался разделить его трапезу. Он сел под вырубленным в земле окном, поместил на сжатых коленах котелок с мутным варевом и молча хлебал его, облизывая осколок свинцовой ложки и вытирая губы хлебом.
В это мое единственное посещение Боженьки он говорил гораздо больше и интереснее того, что передаю я, но я тогда еще не мог всего понять и оценить, а потому и не запомнил его слов.
Помню, что когда я, продрогнув от его земляного гостеприимства, спросил у него, как он будет жить в поле зимой, Боженька задумался и потом, глядя на меня отсутствующим странным взглядом, сказал:
– Зимой меня здесь уже не будет. Это моя временная пустыня. А впрочем, всё зависит не от нас, а от руки Господней, которую я крепко чувствую на себе. Я долго молчал и терпел, но сила, которую я сознаю в себе, распирает меня, и, наконец, придет день, когда она ополчится на всё ложное и высокомерное, и всё неправильно вознесенное будет унижено, и среди земных высот я один останусь непоколебимым в этот день, потому что мне будет дана власть и суд, и мера возмездия...[282]
Эту странную библейскую реплику он произнес глухим голосом, отчеканивая и отделяя слова, точно отвешивая их значение и силу. Когда вспоминаю теперь, мне кажется странным, как я, закоренелый уединист, тогда не рассмеялся ему в лицо или не спрятал хотя бы в себя злой улыбки. Но было, видимо, что-то в его лице и звуке голоса, заставлявшее чувствовать, что он имеет власть говорить так. Наоборот, во мне тогда росли восторг и умиление. И если бы к торжественной реплике он прибавил еще какой-нибудь торжественный жест - я подчинился бы этому жесту и мог стать на колени и целовать его вымазанные глиною ступни или рваную бахрому полотняных брюк. И вместе с тем я одновременно замечал всё. Мох волос на впалой груди из расстегнутого ворота рубахи и белые, живые пятна на стене землянки, которые я сначала принял за плесень, а приглядевшись, увидел, что это гнезда вшей. Ничего здесь, впрочем, удивительного не было, потому что тогда на города, лежавшие вблизи фронта, было истинное нашествие вшей, так что на тротуарах они щeлкали под ногами. Тем не менее, увидев их на стенах землянки, я почувствовал, как тысячи воображаемых жал впились в мою кожу. Я приготовился к бегству. Но тут-то и произошло самое значительное и необъяснимое в этой встрече. Боженька вдруг засуетился и вытащил из угла своей земляной норы толстую тетрадку в черном клеенчатом переплете и протянул ее мне.
– Я еще тогда выбрал вас, - сказал он, - и давно ищу, кому передать мое богатство. Теперь слово стало ничем, горстью пыли, разлетающейся по воздуху. Сказано столько красивых слов, что никто не ценит
