1
Сильнее разумных теорий действует на человека «вне-умная» магия искусства. В одной какой-нибудь стихотворной строчке скрыты бури, и один поэтический образ имеет власть разрушать и созидать миры. Литературные герои, овладевая воображением, воспитывают поколения, «образуют новые существа» (Блок)[318], и целые периоды истории направляются искусством. Кажется, что в этом действии на живую материю (сознательном или разрушительном - это другое дело) главное оправдание и самого творца, и художественных ценностей, им созидаемых. Отними от искусства его творческую силу, и из творчества оно превратится в праздник развлечения. Эту роскошь позволить себе народ может лишь в период временного благополучия, в момент пресыщения. Тогда, когда ему кажется напрасным что-либо изменять в мире, созидать, преобразовывать. Когда народ вступает в полосу духовного упадка.
Но есть периоды, когда сама жизнь взыскует творческого сознания. И горе тому народу, который в такой ответственный момент оказывается духовно бесплодным: - когда среди сынов его не находится ни одного «непризнанного законодателя мира». Тут «кризис» искусства обернулся бы неизбежно в глубокий кризис самого народа. Это значило бы, что он творчески опустошен, уже ничего не в силах изменить в своей истории, уже нежизнеспособен, приговорен к смерти...
Одно время у нас в зарубежной критике не замолкали споры о «кризисе литературы». Не знаю, понимали ли спорившие до конца, о чем спорят: о стихах или о душе России. Потому что ведь именно мы сейчас переживаем такой период, когда жизнь сама вызывает к творческому сознанию. Чем же иначе мы можем преобразить жизнь, мы, лишенные силы «реальной» - физической, полуразочарованные в политике да и всё равно политически ослабленные - раздробленные на партии и группировки, разобщенные расстоянием! Единственная объединяющая еще нас сила - это она, незаметная, бедная «республика поэтов», наша эмигрантская литература, которая несомненно существует, давая нам лицо и имя. И что же будет, если и она не оправдает себя: не окажется в ней свежих творческих сил, способных «образовать новые существа». Дело, как видно, не в жизнеспособности русских ямбов и хореев: творец, способный преодолеть жизненную косность, способен, прежде всего, преодолеть жизненную косность старых поэтических форм. Среди нас должны прийти в жизнь, родиться эти творческие силы, если уж не творческая личность, - иначе дело наше и даже наше существование останутся неоправданными.
И вот, мне радостно видится, что в то время, как разговоры о «кризисе» - теперь притихшие (надоело! - читателю? критику?) - продолжались и шли крещендо, такие творческие силы уже обнаруживались в молодой эмигрантской (тут уже по праву!) поэзии. Это были еще не книги, даже не целые стихотворения, а отдельные стихотворные строчки, - но ведь и стихотворная строчка может свидетельствовать о рождении таких сил.
Как верно заметил А. Бем, до последнего времени лозунгом большинства молодых эмигрантских поэтов была формула Жуковского «жизнь и поэзия - одно»[319]. Строчка Жуковского - прекрасна, но сделать ее руководящей для творчества целого поколения - ошибочно и опасно. Конечно же -
И вот двое из молодых современных поэтов этот искус уже в течение нескольких лет проходят. Интереснее всего, что оба они дышат воздухом, особенно насыщенным философией строчки Жуковского - воздухом русского литературного Парижа. Я говорю о Вл.?Смоленском и Ант. Ладинском. В мою задачу не входит выделять дарования этих поэтов из среды их литературных сверстников или сравнивать их между собою. Меня сейчас интересует только тот знаменательный переворот, перелом в их творчестве, который они, каждый по-своему, теперь переживают.
2
В первых своих стихах (сборник «Закат») Смоленский был охвачен отчаянием бессилия. Безвыходность, окаменение, смерть - были его темой. Одна из запоминающихся формул сборника - «друг, не бойся - спасенья нет...»[320] Может быть, поэтому, как реакция, тем сильнее потом овладел им приступ творческого самосознания. Сознания ответственности за свое творчество. Я бы пока осторожно назвал это - «пробуждающеюся совестью». Волей к вызову сознательных сил, которых надо пробудить к жизни, иначе - гибель.
Пока это только два четверостишья разных стихотворений - стихотворные «строчки». Одно из этих стихотворений было напечатано в газете «Возрождение» в 1933?г. и тут же перепечатано варшавской «Молвой». Оканчивалось оно так:
Эта «огромная тюрьма» подсоветского народа и «тесная свобода» эмигранта, безглагольная перекличка между ними - не забудутся. Первые же слова поэта, обращенные к жизни, оказались действенными. Отлились в звучные поэтические образы, а образы эти тем сильнее, что запоминаются и крепко держатся в памяти, как бы приучая к себе сознание, чтобы тем прочнее и глубже расти в него.
Другое стихотворение Смоленского, полностью приведенное в этом №?«Меча», было напечатано в 56-ой книге «Современных Записок»[322], а потом - вторично с выразительным названием «О Соловках» - в №?1 «Полярной Звезды»[323] . И опять последние строки его полны потенциальной силы. В них поэт, обращаясь к эмигрантскому писателю, говорит, что Господь
Призыв если и не достигнет других сознаний, то вышел из отчетливого сознания, обращен поэтом прежде всего к самому себе...
Первые сборники Ладинского связаны общей метафизической темой. Были в них намеки на исторические судьбы России, но замаскированные так, что всё, что он говорил, можно было понять и в смысле общей человеческой судьбы. Со временем образы поэта конкретизировались, и в новых его стихах,
