Ермолов

Если попытаться суммировать все свидетельства, то можно предположить, что численность отряда составляла от 13 до 15 тысяч штыков и сабель.

Силы маршала Вандама, закрывавшие дорогу союзникам к Теплицу, превосходили его как минимум в два раза.

Принц Евгений оставил подробные воспоминания о кульмском деле. Они в очередной раз дают представление о характере взаимоотношений в генеральской среде, а главное — выявляют истинную роль Ермолова.

«Рано утром, 27-го августа (по «новому», то есть европейскому стилю. — Я. Г.) я узнал, что командир гвардейского корпуса генерал-лейтенант Ермолов, находившийся лично при 1-й гвардейской дивизии, явился к графу Остерману и соединился с ним. Ермолов был моложе меня по службе и отношение его к Остерману я мог принять за одну лишь формальность; но обстоятельства требовали от меня большой осмотрительности…»

Если учесть бытующие тогда нравы, ситуация сложилась щекотливая.

Из трех генерал-лейтенантов Остерман был старшим в смысле получения чина, но принц Евгений был кузеном императора. Все же Барклай де Толли счел нужным прислать в качестве главного начальника графа Остермана, которому полностью доверял.

Принц Евгений недаром говорит о формальных отношениях между Остерманом и Ермоловым. Он не без оснований подозревал, что главную роль предстоит играть именно Ермолову.

«Хотя я уважал генерала Ермолова, но мне не приходилось, однако, ему подчиняться, так как я был старше его в чине; я не получил никакого приказания, которое бы предлагало мне передать начальство Остерману. Старшинство в чине при настоящем положении графа не было достаточно, а Ермолов без Высочайшего разрешения, даже и по званию начальника штаба (ошибка мемуариста. — Я. Г.), не имел права взять на себя ответственность в распоряжениях, как в служебном, так и в нравственном отношениях. Я же не мог отказаться от своего права, чего и не сделал». И далее следует значимая фраза: «Мне до сих пор неизвестно, не прислал ли Барклай Ермолова действовать своим влиянием на Остермана; я заключаю это потому, что Ермолов взял к себе всех ординарцев графа и его именем отдавал приказания».

Судьба армии висела на волоске, а между тремя генерал-лейтенантами не было согласия относительно полномочий.

Принц Евгений пишет: «В моем штабе было какое-то неудовольствие против генерала Ермолова, которого обвиняли в том, что он, прикрываясь личностью Остермана, хотел быть сам главным распорядителем».

Скорее всего, так оно и было. У Ермолова был этот опыт со времен 1812 года, когда он отдавал приказания именем сперва Барклая, а потом и Кутузова, не ставя их в известность.

В данном случае было еще проще. Мы помним заявление Остермана, что «советы Ермолова будут служить ему приказанием».

Принц Евгений с каждым часом укреплялся в правоте своих подозрений: «Из донесения адъютанта я узнал, что он нашел Остермана сидевшим на барабане и пристально смотревшим в землю. Вахтен обратился к Ермолову, который в ту же минуту дал приказ на выступление».

И еще одна выразительная фраза: «Граф Остерман, сколько мне известно, почти во все время битвы находился вблизи генерала Ермолова».

Не Ермолов вблизи своего командующего, но — наоборот.

Подробный рассказ Николая Николаевича Муравьева, помимо всего прочего, подтверждает впечатление принца Евгения.

«Оставив квартирьеров в Теплице, мы поскакали к селению Кульм, где происходило сражение, и явились к Ермолову, который тут начальствовал вместе с Остерманом. Ермолов расспрашивал нас, скоро ли к нему придет подкрепление, где находятся войска наши, государи и проч. Австрийцы, собрав части разбитой армии своей, вместо того, чтобы подкрепить Ермолова, ушли, полагая все пропавшим. Остерман и Ермолов были отрезаны от главных сил, когда они дрались под Приной. Узнав о поражении и отступлении союзников, они общим советом положили отступать к Теплицу. <…> Отряд их состоял из 1-й гвардейской дивизии (8000), двух эскадронов лейб-гусар и нескольких слабых баталионов, оставшихся от сильно пострадавшего корпуса Остермана (речь идет о 2-м корпусе Евгения Вюртембергского. — Я. Г.). Вандам, командовавший неприятельским войском, имел до 40 т. людей. С неприятелем на плечах Остерман и Ермолов стали спускаться с гор и решили во что бы то ни стало держаться и защищать Теплиц и то ущелье, из которого мы (русская армия. — Я. Г.) по одиночке выходили. Если б Вандам успел занять это ущелье, то дело наше было бы кончено. <… >

Сражение было уже в полном разгаре, когда я и Даненберг (квартирмейстерские офицеры. — Я. Г.) явились к Ермолову и просили у него позволения состоять при нем. <…> Я застал Ермолова уже вместе с Остерманом, который ему твердил: „Приказывайте, а я исполнять буду“. Они стояли несколько слева от большой дороги; между ними пылало селение (помнится мне, Дален). Селение Кульм лежало с версту впереди и было занято французами. <…> Перед Даленом были рассыпаны наши стрелки; за Ермоловым стояло около пяти гвардейских баталионов в колоннах, и это было все, что у него оставалось в резерве: ибо прочие баталионы вели несколько налево жаркую перестрелку. Они сражались в тесной местности, пересеченной болотами и каменными стенками, стояли не цепью, а толпами и дрались отчаянно против превосходных сил. Тут и происходило настоящее дело. Артиллерия наша действовала по неприятельским колоннам, поддерживавшим своих стрелков. Конницы у нас было два эскадрона лейб-гусар, но весьма слабых, и один эскадрон австрийских легкоконных, которые неизвестно откуда взялись и стояли целый день с обнаженными палашами направо от большой дороги.

Мы держались у подошвы гор, а французские резервы стояли частью на полугоре, частью же на спуске у подножия гор. Орудия их действовали по нашим колоннам. На правом фланге нашем вовсе не было войск, кроме вышеупомянутого австрийского эскадрона. С этой стороны расстилалась обширная равнина и прикрывавшая нас незначительная речка; у французов показывалось с этой стороны несколько конницы. Непонятно зачем они не послали ее к нам во фланг. И пехота их легко могла бы предупредить нас сим путем в Теплице, отрезать или истребить; но кажется, что Вандам презрел малым числом нашим, ибо он постоянно оставался в горах и посылал войско в бой только малыми частями. <…>

Спустя час после приезда моего к Ермолову он послал какое-то приказание на левый фланг. Мы с Даненбергом бросились, чтобы передать оное, но как Даненберг опередил меня, то я возвратился, не отскакав более 20 или 30 сажен. Возвратившись к Ермолову, я застал гр. Остермана только что раненного. Он не свалился с лошади, но отбитая ядром выше локтя рука его болталась. Он был бледен, как смерть. Двое из окружавших поддерживали его на седле под мышками. Его отвезли назад, где отрезали ему руку. <…>

После гр. Остермана Ермолов оказался главным начальником в сем сражении, где, в сущности, участвовала только его гвардейская дивизия, потому что 2-й корпус, изнуренный от трудов и много потерпевший в прежних делах, совершенно исчез. У рассыпавшихся по кустам сзади людей (2-го корпуса. — Я. Г.) гвардейцы отбирали патроны. Силы наши приметным образом уменьшались, а подкрепления ниоткуда не приходило. Неприятель начал сильно напирать, но Ермолов, разъезжая шагом среди огня, с необыкновенным хладнокровием одушевлял солдат, разговаривал с ними, объяснял им важность удерживаемого пункта, обнадеживал скорым появлением подкрепления и тем поддерживал в них дух. Несколько раз посылал он к Теплицу узнать, не идет ли Раевский ему на помощь, но никто не показывался. Однако на выходе из ущелья засветились медные оклады касок наших кирасир, заиграли трубы, и вместе с сим просияла искра надежды в сердце каждого солдата <…>».

Но это был еще отнюдь не перелом ситуации.

«Наконец Вандам предпринял атаку, которой надеялся решить победу на свою сторону. Он собрал густые колонны и послал их на штыки взять батареи подполковника Бистрома (младший брат генерала Бистрома. — Я. Г.), который с четырьмя орудиями храбро действовал целый день и наносил большой вред неприятелю. Французы опрокинули сперва пехоту нашу <…> потом они бросились к орудиям; тщетно стреляли по ним картечью, ничего не могло их остановить. Казалось, в сию минуту все должно было решиться, ибо коннице невозможно было в таких местах действовать.