Шаман

треугольник, а чтобы утаить от его глаз загадочные символы на груди. Священной груди жрицы, удивленно произнес он про себя. А вот в бедрах и ягодицах ничего священного не было. Кости у нее были широкие, но он все равно не понял, почему ее назвали Женщиной-Медведем: чертами лица и гибкостью тела она скорее походила на сильную кошку. Он не мог сказать, сколько ей лет. Его поразило неожиданное видение: он берет ее сзади, сжимая в каждой руке толстый пучок смазанных жиром темных волос, словно оседлав чувственную лошадь в человечьем обличье. Он потрясенно обдумывал тот факт, что хочет стать любовником краснокожей дикарки, более прекрасной, чем мог себе представить какой-нибудь Джеймс Фенимор Купер, и понял, что его организм весьма энергично отреагировал на эти мысли. Приапизм может быть очень плохим знаком, но он знал, что в данном случае его проявление было вызвано конкретной женщиной, а не раной, следовательно, предвещало скорое выздоровление.

Он спокойно лежал и смотрел, как она надевает какую-то одежду с бахромой, из оленьей кожи. На правое плечо она повесила ремень, состоящий из четырех разноцветных полосок кожи, заканчивающийся кожаной сумкой, украшенной символическими узорами и кружком из больших ярких перьев неизвестных Робу птиц; и сумка, и перья касались ее левого бедра.

Мгновение спустя она выскользнула наружу. Скоро до Роба донеслись звуки молитвы, которую то ли проговаривала, то ли пропевала Маква-иква, при этом ее голос то взлетал до небес, то понижался до рокота.

«Хой! Хой! Хой!» — вторили ей сауки. Роб не имел ни малейшего представления, о чем эти колдовские молитвы, но от вибрации ее голоса у него по коже мурашки пошли. Он зачарованно прислушивался, глядя в отверстие для дыма в крыше ее дома на ярко горящие звезды. Совсем недавно они были похожи на куски льда.

Той ночью он с нетерпением ждал, когда же затихнут звуки Танца Журавля. Он дремал, просыпался, раздраженно слушал, снова ждал, пока звуки не затихли: голоса становились все глуше и наконец замолчали, а празднество закончилось. На пороге лонгхауса послышались тихие шаги, зашелестела сброшенная одежда. Рядом с ним со вздохом опустилось чье-то тело, руки потянулись вперед и нашли его, его ладони легли на чью-то плоть. Все совершилось в тишине, если не считать учащенного дыхания, веселого фырканья, шипения. Ему не пришлось особо напрягаться. Даже если бы ему и хотелось продлить удовольствие, у него бы ничего не вышло: он слишком долго воздерживался. Она была опытной и умелой, а он — нетерпеливым и быстрым, и в результате остался разочарованным.

…Он словно откусил от прекрасного фрукта и понял, что реальность не оправдала его ожиданий. Пытаясь рассмотреть детали в темноте, он решил, что груди сейчас обвисли больше, чем он помнил, а на ощупь кожа на них была гладкой и без единого шрама. Роб Джей подполз к костру, достал из него ветку и помахал тлеющим концом, чтобы заставить его вспыхнуть.

Когда он подполз с факелом к циновке, то вздохнул.

Широкое плоское лицо женщины расплылось в улыбке, оно вовсе не было неприятным, вот только он никогда прежде его не видел.

Утром, когда Маква-иква вернулась в свой лонгхаус, на ней был обычный бесформенный костюм из выцветшей домотканой материи. Очевидно, праздник Танца Журавля закончился. Она готовила мамалыгу на завтрак, а он сидел с угрюмым видом. Он сказал ей, чтобы она больше никогда не присылала к нему женщин, и она вежливо, кротко кивнула — этому приему она, несомненно, научилась еще в детстве, когда учителя-христиане ругали ее.

Продолжая готовить, она равнодушным тоном объяснила ему, что ночную гостью, которую она послала, зовут Женщина Дыма, а ей нельзя ложиться с мужчиной, иначе боги отберут у нее дар целителя.

Чертовы дикарские глупости! Но она, очевидно, в это верила. Он был в отчаянии.

За едой он тщательно обдумал это. Ее крепкий кофе по-саукски показался ему более горьким, чем обычно. Не кривя душой, он признал, что если бы вставил в нее свой пенис, то стал бы просто шарахаться от нее. Она же восхитительно вышла из сложной ситуации: позаботилась о том, чтобы жар его страсти поугас, прежде чем просто и честно объяснить, что и как. И он снова, далеко не в первый раз, понял, что она — удивительная женщина.

* * *

В тот же день, после обеда, в ее гедоносо-те набились сауки. Идет Поет был немногословен, обратился к другим индейцам с краткой, но торжественной речью от имени Роба Джея. Маква-иква перевела:

«И-нени-ва. — Он — мужчина», — и добавил, что Коусо Вабескиу — Белый Шаман, всегда будет сауком и Длинноволосым. А сауки все дни своей жизни будут ему братьями и сестрами.

Храбреца, ударившего его по голове после победы в игре «мяч и палка», выдвинули вперед: он широко улыбался и шаркал ногами. Звали его Каменный Пес. Сауки никогда не извинялись, но знали толк в компенсациях. Каменный Пес дал ему кожаную сумку, похожую на ту, которую носила Маква-иква, только вместо перьев она была украшена иглами дикобраза.

Маква-иква сказала ему, что в этой сумке он должен держать несколько лечебных предметов, набор священных личных предметов, называвшихся Мее-шоме, и никогда никому ее не показывать, ибо каждый саук получает из нее силу и могущество. Чтобы он смог носить сумку, она подарила ему четыре окрашенных сухожилия: коричневое, оранжевое, синее и черное, — и прикрепила их к сумке, как ремешок, чтобы ее можно было носить на плече. Эти шнурки называются «покрывала Иззе», добавила она.

— Пока ты их носишь, тебя не тронут пули, а твое присутствие поможет вырастить урожай и вылечить больных.

Он был тронут, но смущен.

— Я рад стать братом сауков.

Ему всегда было нелегко высказывать благодарность. Когда его дядя Ренальд потратил пятьдесят фунтов и купил ему должность ассистента в университетской больнице, чтобы он мог получить хирургический опыт до окончания обучения, он едва сумел выдавить из себя простое «спасибо». И сейчас все получилось не лучше. К счастью, сауки тоже особо не ценили словесное выражение благодарности или прощания, и никто не обратил особого внимания, когда он вышел, вскочил в седло и уехал.

Вернувшись в свою хижину, он сначала позабавился, пытаясь отобрать священные лечебные предметы. За несколько недель до этого он нашел на земле в лесу крошечный череп какого-то животного: белый, чистый и таинственный. Он решил, что череп принадлежит скунсу — по крайней мере, по размеру он вроде бы подходил. Ладно, но что еще? Палец задохнувшегося во время родов младенца? Глаз тритона, палец лягушки, шерсть летучей мыши, язык собаки?

Неожиданно ему захотелось подойти к выбору предметов для сумки со всей серьезностью. В чем воплощается его суть? Каковы тайные струны его души, эти Мее-шоме, из которых Роберт Джадсон Коул черпает свое могущество?

Он положил в сумку семейную реликвию Коулов — скальпель из вороненой стали, который Коулы называли «скальпель Роба Джея» и всегда передавали самому старшему сыну, избравшему профессию врача.

Что еще можно вытянуть из его молодости? Невозможно положить в сумку холодный воздух шотландских нагорий. Или тепло и спокойствие семьи. Он пожалел, что совершенно не похож на своего отца, чьи черты давно уже стерлись из его памяти. Мать подарила ему Библию, когда они прощались, и потому книга была ему дорога, но она не войдет в его Мее-шоме. Он знал, что больше не увидит мать; возможно, она уже умерла. Ему пришло в голову, что стоит попытаться запечатлеть ее облик на бумаге, пока он еще не стерся из памяти. Когда он попробовал, то все получилось достаточно быстро, за исключением носа: на него ушли долгие муки творчества, пока наконец он не нарисовал его правильно, и тогда скатал бумагу, перевязал и положил в сумку.

Он добавил туда партитуру, которую переписал для него Джей Гайгер, чтобы он мог играть Шопена