В эти минуты собака яростно билась, каталась по полу в одном из дальних закоулков, лишенная уже сил даже скулить. Грудь её раздавалась, пульсировала, живя собственной страшной жизнью, отдельной от жизни всего тела. Затем черная с рыжим подпалом шкура, треща, лопнула.
— …В каждом семени есть обещание нового цветка. В каждой жизни, даже самой малой, хранится новая жизнь, новое начало!
Из растущей раны собаки хлестала липкая жидкость, судороги становились всё слабее…
— Аминь! — произнес Ил, выбросив вперед правую руку.
Два окутанных пластиком тела, кружась, полетели в вулканические недра печи.
Собачья грудь наконец лопнула, и наружу высунулась страшная, неописуемая голова, покрытая бесцветной слизью. И долгий скрежещущий крик прорезал воздух…
Чужой вновь пришел в этот мир.
Рили мылась в душе. Звучали голоса за стеной. Сначала Рили не очень прислушивалась, но потом поняла, что разговор идет о ней.
— …Странно это все-таки: во всем экипаже — одна женщина. И именно она и осталась в живых! Не понимаю…
— Чего ты не понимаешь? — вмешался другой голос грубый и хриплый. — Бабы — это дерьмо. Все, без исключения. Вот поэтому-то они всегда выплывают. Уяснил?
— Нет. Что-то тут иначе. — Обладатель первого голоса, похоже, не утолил свои сомнения. — Быть может. Ну, не знаю…
— Чего ты не знаешь, умник?
— Может быть, на ней лежит какое-нибудь предначертание? — наконец решился выговорить первый.
— На ком? Женщина — сосуд греха, вместилище мерзости.
За стенкой по другую сторону от Рили тоже говорили.
— А задница у неё ничего — крепкая, сразу видно. И вот здесь тоже всё в порядке, как надо!
— Да что там болтать! Я тебе вот чего скажу, давай…
Рили поежилась. К счастью, те, кто конструировал тюрьму, душевые кабинки догадались сделать отдельными. Но коридор был общим для всех. Пожалуй, ей следовало поспешить, пока к ней в кабину не ввалилась пара уголовников. Она быстро накинула комбинезон. Осторожно тронула пальцем свою наголо обритую голову.
Рили выскользнула из душевой, осторожно пробираясь между облицованными плиткой стенами. Они казались такими надежными, массивными — имитация бетона и кафеля. На деле это был тонкий пластик.
Внезапная мысль остановила Рили. Выходит, на этой планете запираться бессмысленно?
Значит, надо с самого начала поставить себя так, чтобы запираться не пришлось.
Окончательно эту мысль Рили додумала, уже подойдя к госпиталю. Там ей, согласно распоряжению директора, полагалось дожидаться обеда, который заключенный должен принести из общей столовой. Но Рили так и не вошла в госпитальный отсек.
Круто повернувшись, она направилась к столовой.
В столовой обедала вся смена. Каждый сидел за отдельным столиком. Столовая, как и морг, сооружалась из расчета максимальной заполняемости тюрьмы.
За обедом и так почти не разговаривали, а когда на пороге появилась Рили, над столиками повисла мертвая тишина.
Рили направилась к окошку для выдачи пищи, как бы не обращая внимании на то, что творится вокруг.
Рили подумала, что сейчас в столовой наверняка должны находиться и те, чьи голоса она слышала сквозь стенку душевой кабины. Кто же из них? Быть может именно тот, кто крестится, говорил о её особом предначертании? Рили подсела к Илу за столик. К тому, кого знала.
Ил тоже не сумел совладать с собой: при виде женщины он вздрогнул.
Рили заговорила первой:
— Я хотела бы поблагодарить вас за то, что вы сказали на кремации. — Она немного помедлила. — Мои товарищи оценили бы это, если бы только могли слышать. Во всяком случае, в последний путь их сопровождали не сухие казенные фразы.
Ил поднес к губам стакан:
— Не знаю, что тебе обо мне известно, но явно не истина, — сказал он резко, но спокойно. — Я — убийца. И вдобавок насильник женщин. Как тебе это понравится?
— Жаль. — Рили пожала плечами.
— Что?
— Жаль. Потому что из-за этого вы, должно быть, очень неуверенно чувствуете себя в моем присутствии.
— Сестра, — сказал он, — у тебя есть вера?
Рили внимательно посмотрела на него:
— Наверное, есть немного.
— А у нас много веры. Так много, что и на тебя хватит, если ты пожелаешь вступить в наш круг.
Ил снова говорил звучным, хорошо поставленным голосом.
— Правда? А я было подумала, что женщины не могут вступать в ваше братство!
— Отныне — могут! — Ил обвел взглядом окружающих, словно ожидая, что кто-то посмеет возразить. — Просто раньше не было такого прецедента, но лишь потому, что не было женщин. А сами мы ни для кого не делаем исключений. Мы ко всем относимся терпимо. Даже к тем, к кому нельзя терпимо относиться.
— Спасибо! — ответила Рили.
— Это наш принцип. Это не касается лично тебя, или еще кого-нибудь. Видишь ли, сестра, с твоим прибытием у нас возникнут дополнительные проблемы. Но мы уже готовы смириться с ними, не возлагая на тебя вину. Не так ли, братья?
— Так… так… — ответили ему со всех сторон.
Рили ничего не могла понять:
— Вину?
— Да сестра, — продолжал Ил по-прежнему звучно и одновременно мягко. — Ты должна понять, что до тебя у нас здесь была хорошая жизнь. Очень хорошая.
— Хорошая жизнь… — медленно повторила она.
— Не было искушений, — сказал он.
— Спасибо, не нужно. Я уже принимала лекарство.
Врач не поверил ей, так как лекарство содержало изрядную дозу снотворного. Это было сделано по прямому приказу директора.
Рили опустилась на край койки.
— Вы лучше расскажите мне о вере, — попросила она.
— Ил и прочие… — врач усмехнулся. — Словом, они обратились к религии. Назревало это давно, но качественный скачок произошел чуть больше пяти лет назад.
— И что это за религия?
Лемс помедлил с ответом.
— Мне трудно сказать, — он снова усмехнулся. — Думаю, это мудрено определить и самому Илу, а уж его пастве и подавно. Пожалуй, все-таки вера — это свободный, обобщенный вариант христианства. — Врач задумался, припоминая. — Так вот, когда тюрьму было решено ликвидировать, Ил и всё остальные… То есть, говоря «все», я имею в виду теперешний состав заключенных. Короче говоря, всё верующие — они
