травы, поднялись древние деревья, а в центре замаячила пока еще не прописанная человеческая фигура. Впрочем, человеческая ли? Миру скоро должен был явиться тот самый 'правильный' бог, который награждает страждущих за смирение. Тот самый, который принудил меня меняться и превращаться в совсем другого человека. Да, теперь я был другим не только внешне, но и внутренне. Разговаривая с Шуриком, я обдумывал каждую фразу, боясь ненароком обидеть его, и это вошло в привычку. Оберегая свободу другого существа, я зажимал свою. Это ли не было высшей точкой смирения? Это ли не было самой настоящей кротостью? Другого 'смирения' для меня не существовало. Я вообще имел смутное представления об этом качестве. Мазки больше не исчезали с картины, и я радовался этому. Теперь, гуляя по саду, который расположился за домом, я внимал шелесту трав и кустов, и подогу смотрел в небо поверх деревьев, поверх дома, поверх всего.
И однажды утром лицо бога появилось на холсте и потрясло меня необыкновенно. Уже давно было ясно, что мой долгожданный бог– это Пан. Он стоял в глухом лесу во весь рост. Козлиные ноги были покрыты крупными завитками шерсти того странного цвета – не чисто белого, но подкрашенного кремовым, переходящим в палевые тени. В правой руке он держал рог, а поворот головы с маленькими рожками на лбу выдавал настороженность дикого зверя. Казалось, что сейчас он протрубит в рог и исчезнет в чаще. Только глаза Пана были еще слепыми. И я понял – мне оставался только один день.
К вечеру был вычищен весь дом. Потерявший аппетит Шурик смотрел преданными глазами, он чувствовал приближающуюся разлуку. Тогда я пообещал взять его с собой. И мы заснули, каждый на своем месте.
Последние несколько мазков краски легли за несколько секунд. Я отступил на шаг, и я холста глянул на меня пронзительными голубыми глазами Пан. И в глазах переливалось и сверкало уже знакомое мне сияние. Я упал на колени, и, протягивая руки к картине, выкрикнул давно заготовленную фразу:
– Ты видишь, я у твоих ног! Так верни же мне мою жизнь!
Знакомый голос пробормотал над самым моим ухом:
– К чему это пафос, милейший? Я благодарен тебе за такой красивый портрет. Он станет поражать зрителей, и многие уверуют в меня, – добавил он с издевательским смешком. – Только, кричать так громко не надо. Ты – свободен.
Я обернулся и увидел Делюза. Он выглядел самим собой. Только маленькие рожки торчали из-под спутанных волос, придавая ему диковатый вид. Я перевел взгляд на свои руки и понял, что тоже вернулся в свое собственное обличье.
– И это все, чего ты добивался? – изумился я. – И ради вот этого я прошел через муки? Чтобы просто твоими руками написать твой портрет?
– А почему ты решил, что для меня ценна красота твоей души, даже приобретенная через муки? – спросил Делюз-Пан. – У нас разные ценности: у мира людей и мира богов. Ты послужил мне и получишь награду – эквивалентную проделанной работе. В конечном итоге мы шли к одному и тому же – к написанию моего портрета, но разными путями и с разными побуждениями.
– И все? Но то, что ты называешь побуждениями, это же было мне навязано. Навязано хитростью и …
– Утомил, – ответил Пан. – Перестань сотрясать воздух. Да, и все. Все! Остальное, что сопровождало тебя на этом пути – несущественно. Портрет написан – задание выполнено. Поклонения я не требую.
'Поклонения'… Мне хотелось его растерзать, размазать по полу, вывалять в красках и осыпать перьями из подушки. Полгода я, как послушник, добивался аудиенции у бога, ломая себя. Я желал понравиться этому богу, склонить его на свою сторону, чтобы он снизошел и вернул меня в мою жизнь. А оказывается, что мои жертвы никому не были нужны… Меня мучили и унижали не для того, чтобы воспитать кротким и смиренным, а лишь с целью удовлетворить 'божественную' прихоть.
– Не для того, – подтвердил он, показав тем самым, что запросто читает мысли. – Мы выяснили уже – для чего. Если ты, между делом, еще и тешил свое тщеславие, то не нужно требовать за это благодарности. Это ты делал только для своего удовольствия. Если ты сумел изменить себя, значит, это было тебе нужно. Сумел и сумел… Чего уж. Давай остановимся на том, что ты просто адаптировался к иным условиям жизни… Так, как тебе было удобнее. Ты зацепился за слово 'смирение', значит, именно это чувство казалось тебе самым простым способом достижения цели. И… и все. Давай разойдемся уже.
И, увидев, что я направился к двери, добавил:
– Собаку не забудь, ты ей обещал.
Добро и зло – что они в мире богов, не знающих ни того, ни другого? Это мир игроков, убивающих вечность. Но мы, в своей ограниченности, всегда пытаемся одеть богов в свои добродетели и грехи. И сами остаемся обманутыми.
За спиной довольно хихикал Пан, потирая руки. Он предвкушал, как станет рассказывать остальным, когда вся семья соберется за длинным столом, о своей удачной шутке над смертным. Он не вспомнит о том, что украл у меня полгода жизни. Миг для бессмертного. А я уходил обратно в свой мир, унося дар бога, о котором еще не знал.
Шурик крутился вокруг Пана, жадно нюхая воздух. Он не понимал, откуда вдруг так потянуло козлом. Я окликнул его, и, услышав знакомую интонацию, он радостно кинулся за незнакомцем, который знал его имя.
'Как бы ни были похожи два мира, они никогда не сольются' И понимание невозможно. Только некие моральные правила являются всеобщими мостиками для понимания. Редкими вешками на болоте, за которые можно зацепиться взглядом. Но есть миры, с которыми человечество не навело таких мостов. И двум их представителям никогда не понять друг друга.
Алла Лазарева: Собиратель
Лиля не помнила, как оказалась на крыше родной пятиэтажки. Тело и разум онемели, не то от осознания беды, не то от ледяного пронизывающего ветра, свободно разгуливающего над городскими крышами. Резко и визгливо заскрипела дверца на чердак, словно кто-то недобрый шагнул следом за молодой женщиной.
Последний месяц для Лили стал одним непрекращающимся кошмаром. Началось с мелких неприятностей на работе. Мелкие неприятности превратились в одну огромную проблему, разрастающуюся, словно лавина, и подмявшую под себя остальные аспекты жизни. Недостача в полтора миллиона любому жизнь испортит. Из спокойной, веселой, симпатичной молодой женщины, Лиля превратилась в задерганную, всклокоченную неврастеничку. К тому же, появились дикие головные боли, от которых она несколько раз теряла сознание. Вместо того, чтобы решать проблемы, Лиле приходилось терять время в очередях у кабинетов врачей, сдавать анализы, делать томограммы. Этот визит стал последней каплей. Молодой самоуверенный врач, не особо оберегая Лилю, выложил все начистоту:
– Неоперабельная злокачественная опухоль мозга, прогноз – полгода в лучшем случае.
Из Лили словно одновременно вынули все кости. Благо сидела, а то рухнула бы рядом со столом. Доктор говорил что-то еще, бумажки, рецепты, направления. Лиля их тупо брала, не в состоянии осознать действительность, встряхнуться, выслушать врача до конца. Так и вышла из кабинета с бумажками в руках, пошла по коридору, наталкиваясь на людей, бестолково останавливаясь, пугая народ опустошенным взглядом.
Женщина, развлекавшая в очереди смешными рассказами о трехгодовалом внуке, догнала, силком надела шапку, шарф вокруг шеи обмотала (в голове Лили этот шарф превратился в страшное слово 'онкология', удавкой затягивающееся на шее), помогла надеть куртку, запихала в сумку бумажки. Лиля пошла к выходу, а сердобольная женщина, без слов понявшая диагноз, жалостливо смотрела вслед.
И вот стоит Лиля на крыше. Она, боящаяся даже на балкон лишний раз выйти. Где-то глубоко внутри зреет решение, для выполнения которого нужно сделать пару шагов вперед. Скрип дверцы заставил Лилю
