Пальчинский аккуратно сделал поправку в плане:
— Перепечатайте страницу… Можно даже сослаться на опечатку.
В ту первую ночь их личного знакомства Доменов стал главным представителем тайной экономической организации Пальчинского на всем Урале. Организация уже объединяла большую группу знакомых горных инженеров, работавших по золоту и платине.
— Люди верные, — успокаивал Пальчинский Доменова, — все бывшие владельцы акций, управляющие приисками, хозяева. Деньги будут. Нам помогают зарубежные компании, заинтересованные в концессиях. А для легальных встреч я создал в Москве «Клуб горных деятелей». Правда, звучно? Пожалуй, можно нашу организацию так поименовать.
Доменов тревожно подумал: «Мы-то ее так назовем. А как назовут Советы? Вредительской? — Отогнал от себя эту мысль. — Вредители — это для нас с Пальчинский мелко. Какие мы вредители? Мы — борцы за справедливость, за народ!» И тут же погасил вспыхнувшую от слова «справедливость» гордость, поняв, что пытается обмануть самого себя.
Доменов отогнал воспоминания. «Что же я должен в первую очередь сделать?.. Все-таки береженого бог бережет! Пусть обижается самодовольный глухарь Чарин. Соколова надо еще проверить. А пока буду его посвящать в наши заботы постепенно. Итак, решено!» Доменов сел за стол, придвинул чернильный прибор, аккуратно снял пылинку с пера, задумался и стал писать: «Уважаемый друг!» Доменов не называл имени и фамилии Дюлонга, которого хорошо знал по дореволюционной поре, по золотым делам на Урале, а письмо было адресовано Дюлонгу:
«Прошу уточнить у профессора в Цюрихе или Женеве, где он сейчас находится, был ли у него ученик по фамилии Соколов? Сведения крайне важны».
Доменов понимал, что письмо по его каналам дойдет до Парижа не раньше чем через три-четыре месяца, если, конечно, в заграничную командировку не поедет кто-либо из инженеров Союззолота, входящих в «Клуб горных деятелей». Надо бы узнать о предполагаемых загранпоездках знакомых! Доменов дописал:
«Срочность ответа — гарантия нашего союза».
В дверь заглянула секретарша. Доменов невольно прикрыл письмо локтем. Но секретарша не переступала порога:
— Вячеслав Александрович, можно мне сегодня пораньше уйти? Я записалась к врачу на прием.
Доменов взглянул на часы. До конца рабочего дня осталось тридцать минут. Но сейчас секретарша ему мешала. И он буркнул:
— Пожалуйста!
— Спасибо! — Дверь бесшумно затворилась.
Доменов сложил листок вдвое, нашел конверт, печатными буквами вывел: «Берлин. Унтер-ден- Линден…» На этой улице работал Генрих Розенберг, бывший русский подданный, доверенное лицо Дюлонга. Он должен был переправить письмо в Париж.
Печатные буквы сложились в обратный адрес: «Москва, Большой Калужский…» А в Москве жил дальний родственник Доменова по жене, согласившийся за определенную плату получать почту Доменова из-за рубежа.
«Кого же послать в Москву к человеку, который передаст письмо в Германию?» Доменову не хотелось показывать конверт Чарину, Чарин этих адресов не знал. «Гойера, — решил Доменов, — этот бабник засиделся на прииске в таежной глуши, пора ему дать возможность покуролесить в столице, завтра же вызову и командирую в Москву».
Доменов устало потянулся, зевнул, покосился на окно:
— Опять дождь! Целую неделю льет!
Доменов недовольно поморщился, выходить под дождь не было ни малейшего желания. Но надо было возвращаться домой. Он спрятал письмо в нагрудный карман, сунул ноги в калоши — ах, как он их не любил! — и зашаркал к выходу.
Доменов
Ногин торопился закончить свою автобиографию. Снова для чего-то потребовала Москва. Несмотря на нехватку времени, он писал четко, буковка к буковке выстраивались в ровные шеренги, и лишь «р» и «у» упорно вытягивались вниз, почти цепляясь за следующие строки.
Ногин поставил подпись и перечитал написанное:
«Родился в июле 1896 года в семье батрака-кузнеца. Мать — домохозяйка.
Ввиду тяжелого положения отец отдал меня на воспитание к дяде-крестьянину. Тот использовал меня в качестве пастуха. В 1907 году отец забирает меня домой. В этом году младший брат (впоследствии умер), сестра и я заболели скарлатиной, в связи с лечением у отца образовались долги. Старший брат бросает учебу. Идет в мальчики-приказчики, а меня забирает брат отца — ремесленник-столяр.
В 1912 году дядя определил меня в Вальмиерскую семинарию. Учительскую семинарию.
В среде семинаристов были — Виксне Павел — ныне в Институте красной профессуры, Алкснис Ян — ныне комдив — в Смоленске или Витебске, Анскин — работает в комиссии партконтроля в Москве. С 1913 года они приглашают меня на массовки, привлекают для распространения листовок. В 1914 году через Алксниса мне объявлено, что я принят в члены партии. С 1913 года, поругавшись с дядей, лишаюсь его материальной помощи. Преподаю (репетиторство), а во время каникул работаю молотобойцем вместе с отцом в кузнице.
После наступления немцев на Латвию — осенью 1917 года — попадаю с беженцами в Псков…»
Ногин отвел глаза от автобиографии, перед ним всплыла деревенская кузница, мускулистые руки отца, его сосредоточенное нахмуренное продолговатое лицо с мясистым носом. На лбу обильные капли пота. Отец сердится:
— Ты что? Совсем молот разучился держать?
— Тороплюсь я, уезжать надо, немцы близко. Я завернул на несколько минут, проститься… — оправдывается Оскар перед отцом.
— Проститься, проститься… — ворчал отец. — А ты подумал о нас с матерью, о сестре своей подумал? О земле латышской?..
— Подумал, отец, подумал. В России и за вас, и за родную землю буду драться. А остаться не могу, сам понимаешь…
— Драться? С твоим зрением? — Отец стирает пот. Но Оскару показалось: у глаз сверкнули не росинки пота, а выкатились скупые слезинки. — Впрочем, ты с малых лет ломоть отрезанный. Ты и от нас отвык, и от деревни.
В кузницу заглянула мать:
— Оскар, тебя какой-то солдат ищет.
— Мне пора. Это за мной.
— Поешь хоть… Как ты голодный в дорогу? — мать всхлипнула.
— Не беспокойся, мама, меня накормят. Обязательно накормят. Прощайте.
Мать куда-то побежала:
— Подожди минуточку… Я хлебца с сыром вынесу…
Отец отвернулся:
— Прощай… Даст бог, свидимся. А нет — помни про тех, кто тебе жизнь подарил…
