близнец выжил. Францишка анонимно отказалась от ребенка. Отвергла его. Бросила. После встречи с психиатром он так или иначе выйдет на след своего брата-близнеца и доберется до него. Настигнет его, так же как тот загнал и затравил самого Кубела, выставив серийным убийцей.
Миновав лабиринт мрачных улочек, он наконец отыскал металлическую ограду. Поднялся на цыпочки. В саду на колени опустился старик, обрезая секатором кустик. Казалось, он с головой ушел в свое занятие. Вспомнит ли он хоть что-нибудь? Ведь он наверняка последний человек на земле, которому известно, что именно произошло в день рождения Кубела.
Он нажал на звонок. Прошла минута. Он снова заглянул за ограду и обнаружил, что старик все так же увлечен своей работой. Позвонил снова, еще настойчивее. Наконец садовод поднял голову, оглянулся на калитку и снял наушники — он трудился под музыку. Кубела из-за решетки помахал ему рукой. Воткнув секатор в землю, тот встал на ноги. Высокий, крепкий, он слегка сутулился. Одет в бесформенную теплую куртку поверх испачканного землей рабочего комбинезона, резиновые сапоги, стеганые перчатки и древнюю панаму. Наконец он впустил Кубела в сад.
— Извините, — улыбнулся он. — Я вас не слышал.
Ему перевалило за семьдесят, но глаза сохранили былую живость. Потрясающее лицо в стиле Пола Ньюмана испещрено бесчисленными морщинами, словно каждый год оставлял свою зарубку на этой дубленой коже. Выбившиеся из-под панамы серебряные пряди, поблескивающие в тусклых вечерних лучах, и искрящийся взгляд, казалось, окружали его ореолом света. Пахло от него свежевскопанной землей и инсектицидом.
— Вы и есть Жан-Пьер Туанен?
— Да, это я.
— Меня зовут Франсуа Кубела.
Старик стянул рукавицу и пожал ему руку:
— Извините, мы с вами знакомы?
— В семьдесят первом году вы лечили мою мать, Францишку Кубела. Она ждала двух близнецов, из которых мог выжить только один.
Туанен просунул под панаму два пальца и поскреб голову.
— Кубела, ну конечно… Давненько это было.
— Мне тридцать девять. А можно мне… Могли бы мы об этом поговорить?
— Ну разумеется, — сказал тот, впуская его. — Заходите, пожалуйста…
Кубела последовал за хозяином и оказался в саду, в запущенности которого таился тонкий расчет. Над свежеподрезанными купами клонились деревья, ямки, словно застыв в ожидании, чередовались с приземистыми кустами. Все выглядело совершенно естественным и вместе с тем превосходно продуманным. Нечто вроде растительного дендизма.
— Февраль, — заметил старик, обводя сад рукой. — Месяц, когда полагается подрезать растения. Но лишь те, которые цветут летом. Только не трогайте весенние!
Он направился к самой большой яме, рядом с которой высилась горка земли. Сел на холмик и поднял полотняный ягдташ. Извлек из него термос и два пластиковых стаканчика. Ароматы вскопанного перегноя и сжатых трав наполняли ноздри.
— Кофе?
Кубела кивнул и присел рядом. Два могильщика перекусывают у могилы.
— Вам повезло, что вы меня застали, — сказал Туанен, осторожно наполняя стаканчики. — Я приезжаю сюда только по выходным.
— Вы разве не живете в Пантене?
Старик протянул кофе Кубела. Ногти у него почернели от земли, руки были покрыты пигментными пятнами.
— Нет, сынок, — улыбнулся он. — Не судите по внешности — я все еще практикую.
— В диспансере?
— Нет. Заведую небольшим отделением в психиатрической клинике под Ла-Рошелью. — Он пожал плечами. — Придумали мне занятие на старости лет! Лечу таких же хроников, как я сам!
Кубела поднес стаканчик к губам, не сводя глаз с Туанена. Ему чудилось, будто перед ним — спутниковый снимок Земли. Возвышенности, реки, разломы — здесь было все, начертанное на коже и повествующее о генезисе жизни, о ее тектонических сдвигах, вулканических извержениях и ледниковых периодах.
— Чем я могу тебе помочь?
Этот внезапный переход на «ты» удивил его, но не задел. В конце концов, этот человек почти присутствовал при его рождении.
— Я веду расследование о первых днях моей жизни. Хочу точно знать, при каких обстоятельствах я появился на свет.
— Ну ясное дело. Твои родители тебе ничего не рассказывали?
Он не стал вдаваться в подробности.
— Отец умер. Ну а мать…
Туанен кивнул, вглядываясь в свой кофе, и заговорил:
— Я наблюдал ее после твоего рождения. В то время я руководил диспансером здесь, в Пантене. То, что сейчас принято называть социальным лечебным центром. Твоя мать страдала серьезным психическим расстройством. Да ты и сам знаешь. После родов мы с твоим отцом подали заявление о принудительной госпитализации. Ты ведь знаешь, что это значит?
— Я психиатр.
Старик улыбнулся и приподнял стаканчик, словно хотел сказать: «Будем здоровы». Его лицо было отмечено налетом цинизма, почти жестокости человека, утратившего последние иллюзии, но очень светлые глаза придавали ему какую-то светлую невозмутимость. Словно озерца в горных расщелинах.
— А твоя мать все еще жива?
— Жива. Но ее душевное здоровье не улучшилось. Она уверена, что во время ее беременности проводилась редукция эмбриона. Что мой брат-близнец был убит в ее утробе.
Старик приподнял бровь:
— А ты так не думаешь?
— Нет.
— Почему?
— У меня есть доказательства, что мой брат жив.
— Какие доказательства?
— Я не могу рассказать вам подробно.
Туанен указательным пальцем, как ковбой, сдвинул свою панаму и глубоко вздохнул.
— Мне очень жаль, сынок, но ты ошибаешься. Я присутствовал при редукции плода.
— Вы хотите сказать…
— Точную дату я уже не помню. Примерно на шестом месяце беременности. Выжить мог только один зародыш. Пришлось выбирать. Это сделала твоя мать, но ее сознание было… скажем, спутанным. Однако твой отец дал свое согласие.
Кубела закрыл глаза. Его пальцы впились в стаканчик, так что кофе выплеснулся на руку. Но он не почувствовал ожога. У него под ногами будто разверзлась пропасть.
— Вы ошибаетесь.
— Я
Кубела отбросил стаканчик и обхватил голову руками. Он погружался в бездну, которая его так страшила. Три убийства, а виновный один.
Он поднял глаза и предпринял последнюю попытку:
— Я не нашел в родительских бумагах никаких упоминаний о проведенной операции. Ни врачебного заключения, ни предписаний. Ничего. Документа, доказывающего, что редукция состоялась, просто не существует.
