Стоя за чумом, невестка и сын со страхом ждали первого крика матери, но крика не было — Ядне все перенесла молча.
Ближе к наконечнику Мэбэт обломил древко стрелы, осторожно, чтобы напрасно не тревожить засевшее в теле железо, снял с жены малицу. Когда становилось больно, Ядне стонала, но стон не прорывался сквозь губы сжатые до синевы. Так же, без крика, содрогнулось ее тело, когда Мэбэт резким движением вырвал наконечник из раны. Оттуда, где была стрела, вяло потекла кровь, которой, по всему видно, немного оставалось в Ядне.
Мэбэт внимательно осмотрел трехгранный черный наконечник, затем немного подержал его над огнем, достал нож, что-то соскоблил с железа и, осторожно приподняв голову жены, поднес нож к ее губам. На широком светлом лезвии пузырился крохотный комочек горячего жира.
— Съешь, — сказал Мэбэт жене. — Это плоть из твоей раны. Я слышал — помогает.
Не открывая глаз, Ядне коснулась губами лезвия и лишилась чувств. Она долго не приходила в себя, и теперь Хадне неотлучно была возле нее…
Свадьба Хадко
Не меньше, чем победа Мэбэта над Вайнотами, всколыхнуло людей предательство Хадне — дочери почтенных и богатых родителей. Встретить в тайге женщину, владеющую искусством стрельбы из лука, не такая уж великая редкость. Но Хадне стреляла в своих, убивала родичей, которые пришли ее выручить и отомстить за нее. Это предательство было неслыханным, не виданным от века и оттого почти невероятным.
Люди говорили о страхе похищенной девушки перед Мэбэтом, о внезапно вспыхнувшей любви к его сыну, о давней обиде, затаенной на родителей и род, о колдовстве свекрови, о подкупе, о природной подлости женщин. В каждом из этих мнений содержалась щепоть правды. Разве что колдовством свекрови следовало считать ее доброту, не ждущую ответа, а внезапно вспыхнувшей любовью к Хадко — смирение перед неотвратимостью замужества.
Но главная причина оказалась куда проще, чем все предыдущие — Хадне была беременна. С этой тяжестью в животе, еще очень малой, почти незаметной, она пускала стрелы, спрятавшись в ветвях лиственницы. Мэбэта удивляло то, что она делала это, как вполне обычную работу. Женщина Пурги не показала ни малейшей жалости к убитым родичам — рана свекрови озаботила ее куда больше. Хадне ухаживала за ней самозабвенно, взяв на себя все заботы по дому.
Ядне узнала первой о том, что невестка тяжела — Хадне сама ей сказала. Потом об этом проведал Мэбэт и последним — Хадко.
Тогда-то и разрешилась загадка, занимавшая любимца божьего все последние дни: почему так неожиданно исчез тот полуобморок и девушка, походившая на существо из которого вынули душу, вдруг ожила, заговорила, вошла в жизнь чужой семьи и сама напросилась воевать. Слезы, что текли из ее глаз при виде стариков, посланников рода Вайнота — были последние слезы. Хадне преступала через порог, отделявший ее новую жизнь от прежней, в которую она уже никогда не вернется. В тот момент об этом знала только она одна и была готова принять все, что пошлет ей судьба. Судьба посылала предательство и братоубийство — Хадне приняла их с готовностью и сама настояла на том, чтобы Мэбэт убедился в ее умении владеть луком.
Может быть, ее мучила совесть, но утроба оказалась сильнее совести. Оживленная в чужом становище, утроба неумолимо говорила Хадне, что она уже не из рода Вайнота, и нет такого правила и закона, которые могли бы доказать Женщине Пурги, что она поступает плохо, совершает такое, чего уже ничем не искупить. Хадне была права, как права волчица, готовая вцепиться в глотку всякому, кто приблизится к ее попискивающему логову — будь то единоутробный брат или сам вожак стаи. И хотя ее «логово» пока не издавало ни звука, Хадне жила звериной правотой женщины, и находила в том и силы, и правду, и все то, что принято превозносить среди людей.
Как и когда Хадко вошел к невесте и сделал ее — пусть не по закону и без обряда — своей женой, Мэбэт и Ядне могли только догадываться. Сына они не спрашивали, успокаиваясь тем, что рано или поздно это должно было произойти.
Весть о предстоящих родах оживила жену любимца божьего, но Хадко стал молчалив и мрачен. Все чаще он стремился из дома. Обычно говорил, что идет на охоту, и в самом деле приносил добычу. Но иногда возвращался с парой рябчиков, которых, по всему видно, подстрелил просто так по пути. В последние дни он являлся домой с пустыми руками, избегал встреч с Хадне и родителями. Было видно, что сердце Хадко точит червь.
— Почему ты мрачен? — спрашивала мать.
— Охота плохая…
— Ты не рад, что у тебя есть красивая жена и она беременна?
— Рад, — сухо отвечал наследник любимца божьего и, чтобы уйти от разговора тут же выискивал себе какое-нибудь дело, желательно подальше от становища.
Хадко взял Хадне силой и злом — на следующий же день после того, как она оказалась в их становище. Мэбэт велел поселить краденную в малом чуме, и когда сам он ушел в тайгу, а мать отлучилась в лес нарубить дров, Хадко, затаившийся за починкой нарт, решительно подошел к чуму, откинул полог и переступил через порог. Хадне сидела на шкурах за очагом, опустив голову и сжав пальцы в маленькие крепкие кулаки. Он почти не видел ее лица, скрытого за пологом тяжелых волос, обрезанных по плечи. Все же, на какое-то мгновение, Хадко заметил красоту невесты, и сердце его заколотилось от злобы. Одним рывком он бросился на Хадне, зажал ей рот. Из леса доносились приглушенные хлопки топора, однако Хадко не думал о том, что мать может вернуться…
Он ждал, когда Хадне закричит, начнет вырываться, или хотя бы укусит его руку, но под ладонью он чувствовал только сжатые губы… Хадне молчала и не двигалась, губы под ладонью стали мягче — и Хадко начал рвать малицу Хадне.
Топор матери все стучал, когда сын Мэбэта сделал то, за чем пришел.
Хадне натянула одежду, перевернулась на живот и положила лицо на кулаки, которые так и не разжала. Хадко вышел и продолжил починку нарт.
Он ни о чем не думал, но чувствовал, как сердце наливается теплом и слегка покалывает от насытившейся мести. Неостывшее горе, внезапная ненависть к отцу и мерзостная дочь Пяка были причиной того, что произошло в чуме. Хадко ничуть не жалел о сделанном.
В тот день, когда отец, нашутившись над дураком Махако, показал сыну живой подарок, Хадко тут же решил, что этот подарок — для мести. Возможно, боги проявили милосердие, устроив все так, как случилось. Страшные видения разрывали голову Хадко: горящие чумы Пяков оголяют остовы и падают, разбросанные по становищу камни очага обреченно шипят в снегу, собаки со стрелами в боках, скулят и трясут отмирающими лапами, обезумевшие олени убегают в лес; старый Пяк скрючился жирным червем — из его спины торчит лезвие пальмы, прошедшей сквозь мясо и кости… И дочь Пяка — Хадко лишь потом узнал ее имя: Мядуна, Рожденная В Гостях, — извиваясь, уползает от него. Ужас в ее глазах приятен ему и предчувствие справедливого дела — казни женщины, кощунственно, оскорбительно отвергнувшей его, Хадко, сумасшедшую любовь, душит сомнения и дает бодрость телу…
Хадко плюет в лицо Мядуне (он постоянно напоминал себе — плюнуть надо обязательно), смеется, так же легко и заливисто, как смеялась она, и поднимет железо над ее головой…
Возможно, видения стали бы явью. Но все привело к войне с Вайнотами и к тому, что Хадне перестала удаляться в чум, где женщинам положено проводить дни своей ежемесячной нечистоты, чем и вызвала первые подозрения свекрови.
Однако, месть, насытившись, удалилась и следом пришла другая напасть — страшнее прежней. Хадко придавила вина. Она мучила его так же неотступно, сделала вялым, раздражительным, невидимо и сильно отталкивала от людей, от разговоров и дел. Хуже всего оказалось то, что Хадне не выказывала ни обиды, ни злости, ни слез. Она не сторонилась невольного мужа, но и не шла к нему. И Хадко мучился и, мучаясь,
