стерла резкость контраста между его теперешним положением и тем, что сулили ему проспекты Старейшей школы бухгалтерии.
Но в данное время к его мыслям примешивалось негодование. Дэнби сегодня утром сообщил ему, и очень бесцеремонным тоном, что положение дела не допускает даже мысли о прибавке. Возражения Эрнеста были отпарированы, еще более бесцеремонными намеками на возможность снижения оплаты, и «в самом непродолжительном времени. Служащих, знаете ли, сейчас можно найти сколько угодно, и очень толковых». Грубость была тут совершенно ни к чему, но Дэнби вчера хватил лишнее, и потому сегодня утром встал с левой ноги. Эрнест отлично понимал свое положение. Оно было именно таково, как и следовало ожидать, — Эрнест теперь всецело зависел от воли Дэнби. Вот что значило уйти из городского управления, вот что значило «рискнуть». Он чувствовал себя в положении мотылька, налетевшего на свечку.
И все-таки он много кой-чего узнал в этой сомнительной конторе, где занимались всем, что только подвертывалось под руку, — много такого, с чем никогда бы не соприкоснулся в атмосфере высокой порядочности, царившей в канцелярии городского управления. Например, он узнал, как легко уговорить людей подписать «наше обычное соглашение», не читая его, и в какое расстройство они приходят, прочитав его впоследствии. Он узнал, что шестипенсовая гербовая марка может сыграть роль липкой бумаги, на которую ловится беспечный клиент. Он привык слышать доносившиеся из-за перегородки раздраженные голоса клиентов, которые не понимали подобных тонкостей, а потому осыпали бранью мистера Дэнби, привык и к тому, что на его голову изливались остатки гнева, еще кипевшего в душе клиента, когда тот пулей вылетал из кабинета.
Виски и сигары не переводились в кабинете Дэнби, без них тут не заключалось ни одной сделки; и они же были непременным угощением в те дни, когда там собирался кружок спекулянтов, его темных компаньонов. Как только истекал срок чьей-нибудь закладной или являлась возможность оттягать какую- нибудь лавчонку у ее законного арендатора, прижать какого-нибудь мелкого человечка или поживиться на общественный счет, в кабинет Дэнби немедленно слетались эти коршуны. Сидя за тонкой деревянной перегородкой, Эрнест прислушивался к происходившему в кабинете вавилонскому столпотворению, к спорам и ругани; потом разногласия улаживались, слышался смех и звон стаканов, после чего красный, охрипший Дэнби выбегал из кабинета и минут десять оживленно беседовал по телефону, обмениваясь с кем-то информацией сугубо частного характера; такой разговор стоило послушать.
Комиссионные от обманутого продавца (злосчастного клиента конторы Дэнби), причитающаяся доля добычи от шайки темных дельцов, споспешников Дэнби, комиссионные от покупателя, следуемые по договору, — вот каким способом Дэнби ухитрялся сдирать по три шкуры с одного вола.
Много способствовала просвещению Эрнеста еще и привычка Дэнби сыпать для его назидания афоризмами на деловые темы, как сыплют добавочный корм плохо растущему цыпленку. Любимым его изречением было: «За стенами конторы о делах — молчок!» Он повторял это раз сорок на день, особенно если на мази была какая-нибудь сделка, к которой это изречение могло быть с пользой применено. Обычно лицо Эрнеста не выражало никакого сочувствия, и Дэнби иной раз как-то странно на него поглядывал, словно задавал себе вопрос, уж не взял ли он в клерки безнадежного тупицу. Он считал Эрнеста «святошей» и однажды даже спросил, не методист ли он. Дэнби питал особую антипатию к методистам.
Отчетность по прачечной мистера Игла являла собой крайне неутешительное зрелище. Дело и всегда было небольшое, а теперь быстро катилось под гору и грозило своему владельцу банкротством. Эрнесту было очень жалко мистера Игла — старик ему нравился. Он иногда бывал по-стариковски упрям, но все- таки характеризовать его можно было только устаревшим словом «джентльмен»: он одевался несколько старомодно, но очень тщательно, был всегда и со всеми безукоризненно вежлив и выслушивал вас с таким вниманием, с каким слушают только советы врача. Он, так же как и Эрнест, любил симфоническую музыку и нередко засиживался в приемной, скрестив на ручке зонтика узловатые руки и беседуя с Эрнестом на печальную тему о том, как изменился мир. — Помню, когда подоходный налог повысился с восьми пенсов до десяти, мой отец сказал, что Англия погибла, — с грустью вспоминал он. — А теперь налог дошел до пяти шиллингов.
Вошел Дэнби и нагнулся над плечом Эрнеста — от него разило вином.
— Ну, как идут дела у старика?
— По-моему, в убыток. А ведь заказов очень много.
— Из ума выжил. Ну, на кой чорт ему прачечная? Ведь ему уж под семьдесят. А продать ее нельзя?
— Не выйдет, пожалуй; дело совсем разваливается.
Дэнби задумался. — Если ему нужны деньги, пусть продаст свои два дома на Милтон-стрит. Пятьсот фунтов дать можно.
— Не знаю, захочет ли он продать.
— Нет никакого смысла дожидаться, пока их опишут за долги. Лучше уж пусть кто-нибудь купит их по-дешевке, раз старику все равно вылетать в трубу. Спросите-ка его. Скажите, что у нас как раз есть покупатель.
— Пятьсот фунтов? — спросил Эрнест довольно кислым тоном.
— Хватит и этого, если деньги нужны дозарезу. Вот что я, вам скажу, Бантинг: пора уж вам знать, что мы тут продаем дома не для того, чтоб домохозяева на этом наживались. Понятно?
— Да, сэр.
— Ну, так отправляйтесь к нему с книгами, когда проверите отчетность, и скажите, как я вам велел.
— Слушаю, сэр, — ответил Эрнест, правильно истолковав недовольный взгляд Дэнби. Он давно знал, что новый хозяин отнюдь не считает его ценным приобретением.
Чуть ли не в первый раз Эрнесту захотелось довериться отцу, спросить его совета относительно самых важных в жизни вопросов. Ему хотелось бы поговорить с ним на такую старомодную тему, как честность в делах. Иногда ему казалось, что этой честности вообще не существует, есть только «закон». И Дэнби сильно побаивался «закона», хотя и делал вид, что его презирает. Многие сделки, в которых Эрнесту приходилось принимать участие, тяготили его, боязнь увольнения тяготила его, а всего больше тяготило его это дело с Иглом, которое усложнялось еще и личной симпатией к старику. Однако он не решался посоветоваться с отцом. В последнее время мистер Бантинг, если у него просили совета, вел себя довольно странно. Советовать он, конечно, советовал, но каким-то в высшей степени ироническим тоном; он задавал сам себе риторические вопросы и сам же отвечал на них и неизменно заканчивал эти монологи такими словами: — Вот, может быть, Крис или Эрнест что-нибудь вам посоветуют, а мне где уж. — Такое косвенное неодобрение семейных дел, очевидно, казалось ему весьма остроумным.
В этот вечер Эрнест вернулся домой, раздираемый сомнениями по поводу предстоящего визита к мистеру Иглу. Он надеялся застать отца одного и в хорошем настроении и обстоятельно поговорить с ним обо всем, что так тяготило его совесть.
В гостиной перед радиоприемником он застал Джули с блокнотом и карандашом в руках. Она практиковалась в стенографии и записывала беседу о ловле котиков. Мистеру Бантингу было очень приятно, что хоть один член его семейства проявляет интерес к такому делу, которое и он одобрял; поэтому всем остальным запрещалось разговаривать в это время. Он внимательно смотрел, как ее карандаш скользит по бумаге, буквально зачарованный его быстротой. Правда, потом оказывалось, что она почти ничего не может прочесть по своей записи, но мистеру Бантингу было известно, что в стенографии самое важное — не отставать от оратора.
Тем временем Эрнест и Крис пили чай в вынужденном молчании, зато усиленно гремели чашками, пока, наконец, Крис не взорвался:
— Что ж нам, так и сидеть, точно приговоренным к смерти, каждый раз когда по радио передают беседу? Какая эгоистка эта Джули!
— Ну, ну! — вступился за нее мистер Бантинг.
— Да что это, в самом деле, даже и поговорить нельзя, когда приходишь домой после работы! Надо же хоть немножко развлечься.
— Если тебе так необходимо развлечение, — дерзко ответила Джули, — можешь пойти наверх и
