ворочался, вздыхал, с отвращением думал о людях, бросивших его в темную и сырую, как колодец, камеру, вспоминал Тимиреву, которую, наверное, больше не увидит.
Заснул он с трудом, неглубоко, скрежетал в забытьи зубами, ругался.
Неожиданно в каменный пол камеры ударили тяжелые капли дождя, вода превратилась в лед, и град застучал по голове, спине и ногам резко, будто свинцовые пули по булыжной мостовой. Тотчас через решетку хлынула вниз тягучая липкая красная масса, быстро стала заполнять камеру, и Колчак с ужасом понял: кровь. Она попадала ему в нос, глаза, рот, заливала с головой — и заключенный стал задыхаться, кричать, пытался плыть, но только глубже уходил на дно, где уже недвижно лежали Каппель и генерал Гривин и что-то ядовито говорил Будберг, беззвучно открывавший и закрывавший губы.
Внезапно рядом с ними опустился, содрогаясь, клубок тел, и Колчак обнаружил, что у этой гидры — го?ловы Мадамин-бека, Юденича и Савинкова. Адмирал сначала никак не мог понять, отчего так и какая тут связь, но вскоре, кажется, догадался, зачем на всех одно тело. Он когда-то присвоил басмачу Мадамин-беку, предавшему красных, чин полковника, облагодетельствовал генерала Юденича, переслав ему миллион рублей золотом, направил своим эмиссаром в Париж — кто бы мог подумать! — пресловутого Бориса Викторовича Савинкова, который покушался на шефа жандармов Плеве и великого князя Сергея Александровича.
И вот теперь они тоже опустились на дно, чтобы захлебнуться в крови и застыть без движения вместе с ним, Колчаком!
Адмирал проснулся, вскочил с койки и, не помня себя, кинулся к двери. Он долго барабанил в холодную металлическую плиту, не ощущая боли в кулаках и мелко лязгая зубами.
Наконец глазок приоткрылся, и голос, приглушенный дверью, спросил с неудовольствием:
— Чего еще?
Колчак растерянно потоптался на месте, покашлял в ладонь, прохрипел первое, что пришло в голову:
— Число? Какое нынче число в календаре?
Дружинник по ту сторону двери молчал, и Колчак снова повторил вопрос.
— Не велено говорить.
— Я число спрашиваю, простофиля! «Не велено»!
Часовой молчал, вероятно, соображая, может ли он ответить на этот незначительный вопрос, не нарушая инструкций.
— Стало быть, пятое февраля. Одна тысяча девятьсот двадцатый год.
Адмирал помедлил несколько секунд и, поняв, что надзиратель еще за дверью, крикнул устало:
— Проси ко мне комиссаров, слышишь?!
— Ладно, — глухо отозвалась дверь. — Позову.
В полночь (Колчак все никак не мог заставить себя заснуть) ржаво заскрипели петли, дверь медленно распахнулась, и в камеру вошли двое. Колчак узнал председателя Чрезвычайной следственной комиссии Самуила Чудновского и коменданта Иркутска Ивана Бурсака.
Адмирал поднялся с койки, щелкнул кнопкой портсигара, закурил.
— У вас есть претензии к администрации тюрьмы? — спросил Чудновский, прикрыв за собой дверь.
— Нет.
— Тогда в чем дело?
— Мне нездоровится.
— Нам передали: вы просили комиссаров, адмирал. Но, полагаю, вам известно — мы не медики.
— Да… да… — ломая спички о коробок, чтобы разжечь потухшую папиросу, пробормотал Колчак. — Да, понимаю…
— Хорошо, пришлем врача. Мы уходим.
Адмирал колебался всего одну секунду.
— Я прошу вас задержаться, гражданин председатель.
Чудновский и Бурсак повернулись к арестованному.
— Слушаем. Имеются просьбы?
— Да.
Колчак помедлил, подождал, когда перестанет дергаться левое веко, сказал:
— Мне известно, гражданин Чудновский, что вы большевик. Я также знаю о вашей принадлежности к ЧК. У меня нет никаких оснований рассчитывать на пощаду. Но я хотел бы сказать, что моя смерть без суда и следствия вызовет возмущение в цивилизованном мире. Это может иметь далеко идущие последствия.
Чекист мрачно посмотрел на заключенного, однако ответил, не повышая голоса, даже, напротив, как показалось Колчаку — с подчеркнутым равнодушием:
— Следствие, как вы знаете, ведется и, если позволят обстоятельства, будет завершено. Что касается суда, то мы также намерены соблюсти закон и устроить гласный процесс. Не стану скрывать, обстановка напряжена, Войцеховский под городом, и ваша отправка в Москву на суд может не состояться. Не по нашей вине, разумеется.
Чудновский в упор взглянул на Колчака.
— Кстати, хотел бы заметить, что мы — я и товарищ Бурсак — только освободились из тюрьмы и что держали нас здесь не один месяц.
— Вот как! — не удержался адмирал.
Чудновский не обратил внимания на реплику.
— Избиения, голод, постоянная угроза расстрела — («мы тебя заставим травку щипать, красная сволочь!») — все это, представьте себе, совершалось без намека на следствие и суд. А ведь ни я, ни Иван Николаевич никого не убивали, не грабили, не разоряли…
— Я тоже никого не убивал! — хрипло закричал Колчак, чувствуя, что не сможет сдержать себя, и сейчас начнется истерика.
— Вон что! — вмешался в разговор Бурсак. — Значит, сотни тысяч людей сами расстреляли себя, сами размозжили себе головы и сами себя высекли казачьей плетью.
— Это ложь! — снова захрипел адмирал, комкая папиросу. — У вас власть и вы можете говорить все, что вздумается. Но я требую доказательств!
Чудновский загасил окурок, положил в пепельницу, сказал с внезапным раздражением:
— Хорошо, адмирал. У вас будут доказательства.
Подождав, когда закроется дверь и стихнет скрежет засова, Колчак забе?гал по камере, смахнул непроизвольно пепельницу со стола и, собирая окурки, разлетевшиеся по полу, вдруг почувствовал, что успокаивается.
Лежа на койке и пытаясь уснуть, он думал о том, что чекист, конечно, не выполнит обещания и никаких улик не даст. Причина для того, он полагал, самая простая: комиссия до Чудновского едва ли занималась ими, а новый председатель лишь теперь приступил к делу.
Главное было — выиграть время, отсрочить смерть, а там, может, вмешаются Америка или Англия, обменяют его на кого-нибудь, выкупят, наконец, пригрозят Ленину крестовой войной. Но он тут же горестно усмехнулся и заставил себя улечься на койку, натянул одеяло на лоб и почувствовал: засыпает.
Ему показалось, что он только-только задремал, когда дверь открылась и в камеру вошел Чудновский. Он был в своей неизменной кожаной тужурке, подбитой изнутри фланелью, и кисти рук у него посинели от холода. Чекист положил на стол толстую папку с бумагами, сказал сухо:
— Здесь одни документы и факты. Это малая часть того, что пока удалось собрать. В основном — Урал. Но, думаю, и этого достаточно, чтобы сложилось представление о бывшем верховном правителе и главнокомандующем.
Уже подходя к двери, заметил:
— Надеюсь, вы не станете жечь бумаги. Бессмысленно. Тут копии. Оригиналы у нас.
Помолчав немного, добавил:
— Бумаги доставлены с Урала аэропланом. Через линию фронта. Отнеситесь к ним с уважением.
