— Я читаю: «Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о ком говорит св. пророк Даниил (глава 11), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и несчастья и пришествия дней мира: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа Твоего. И наступит время такое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди». Это что же — одно из изречений Будды?
Унгерн молчал, пытаясь набить трубку табаком.
— Это «Библия», генерал. Книга пророка Даниила. И не 11-я, а 12-я глава. Кстати, ее завершают слова, которые вам было бы полезно, в свое время, запомнить. Вот эти слова: «А ты отойди к своему концу, и будешь покоиться, и восстанешь для получения жребия в конце времен».
— Жребий… — бормотал Унгерн. — Тело мое в плену, а душа моя отдана нирване, и знает Будда о том с высот неба своего…
— Зря вы это, генерал. Не шаманствуйте. Вы только что сказали о плене. Кто и когда пленил вас?
— Двадцать второго августа. Взял меня 35-й полк. Передали Щетинкину. Отправили в штабриг-104, потом в штакор.
Глаза его снова налились кровью.
— Надо было денщика… мерзавца… запороть вовремя!
— Опять за свое. Перестаньте кричать. Вы не в казачьей сотне. Идите.
За спиной барона вырос часовой. Унгерн запахнулся в халат, круто повернулся и вышел.
Оставшись один, Ярославский поерошил густую шапку чуть вьющихся и начинающих седеть волос. «Экая гадость, — думал он об Унгерне. — О чем он сейчас размышляет там, в камере, на пороге своего конца? Молится богу? Какому? Уповает на рай православных или нирвану буддизма? Едва ли. Бьется головой об стену?…
Собирая бумаги, Ярославский внезапно припомнил свое прошлое, камеры пересыльных тюрем, холодное равнодушие Севера. Когда-то суд царя приговорил его к семи годам каторги. С ним пришла проститься сестра Таня, он передал ей записочку со стихами, чтоб она не страдала, а гордилась им. Стихи были такие:
Потом, когда царь гноил его на каторге, он написал новые строки и занес их в дневник.
Емельян Михайлович подумал о том, что он мог не вернуться с каторги, умереть вдали от близких ему людей, во льдах Якутии. Ну, что ж — умирая, он знал бы, что оставляет на земле ростки своего дела, ростки, из которых его товарищи по партии поднимут сады и леса будущего общества. Ради этого стоило жить и бороться.
В комнату вошел председатель Трибунала, и это вернуло Ярославского к мыслям о предстоящем суде. Государственный обвинитель процесса, он обязан разобраться во всем, что связано с отвратительной фигурой обвиняемого. Это надо сделать, чтобы показать миру, кто стоит на той стороне баррикад.
На следующее утро Ярославский пришел в суд, когда с бароном беседовал его защитник. Подождав, когда Боголюбов уйдет, Емельян Михайлович заглянул в свои записи и приступил к допросу.
Унгерн с явным напряжением сидел на стуле, смотрел в сторону, теребил полы грязного халата, и Ярославскому на мгновение показалось, что барон тайно оттирает их от крови.
— В прошлый раз мы поминали двенадцатую главу книги пророка Даниила. Там — имя Михаила. На вашем флаге, захваченном во время пленения, написано «М-2». Насколько понимаю — «Михаил 2-й»?
— Он. Михаил Александрович. Великий князь и наследник русской короны. Государь отрекся в пользу своего державного брата. У меня законное основание.
— Вы что ж — собирались посадить на трон покойника? Михаил мертв. Знали это и дурачили своих людей.
— Не имеет значения.
— То есть?
Унгерн злобно покосился на обвинителя и, не сумев себя сдержать, спросил хриплым шепотом:
— Вы Миней Губельман? Еврей?
Ярославский — он в эту минуту что-то записывал в блокнот — отложил книжечку, с любопытством посмотрел на барона.
— Я понимаю тон вашего вопроса, генерал. Но я отвечу. Я — Губельман, сын ссыльного революционера и баргузинской крестьянки. Емельян Ярославский — мое партийное имя. Однако продолжим допрос.
Он полистал блокнот, остановился на одной из страничек.
— Вы не раз цитировали в приказах и разговорах слова Ветхого и Нового завета. Как помирить это с вашей ненавистью к людям и нациям, с жестокостью, не знавшей границ? В Урге вы убили не только тех, кто сочувствовал нам, но и служителя веры, безобидного священника Парнякова. Убили просто так, ни за что. Вы грабили и казнили купцов, уничтожали младенцев. Это что же — средство укрепления веры и реставрации монархии?
Не дождавшись ответа, Ярославский сказал:
— Вопрос иного свойства. В начале этого года в Пекине состоялся сбор представителей крупных белогвардейских отрядов, тех, что бесчинствовали вдоль наших южных границ, на Дальнем Востоке и в Сибири. Что можете сказать об этом совещании?
— Там был мой человек.
— Кроме него в Пекин приехали офицеры Анненкова, Бакича, Семенова, Кайгородова и прочие. Вам знакомы фамилии, которые я назвал?
— О ком желательно?
— Вы хорошо знали Анненкова?
Унгерн поскреб ногтями красновато-медные виски, похрустел пальцами.
— Анненков Борис Владимирович. Тридцать семь лет. Генерал-майор. Из потомственных дворян Новгородской, кажется, губернии. Окончил кадетский корпус в Одессе и Московское Александровское училище. Командовал отдельной Семиреченской армией. Генерала получил от Колчака.
— Это известно. Что за человек?
Унгерн почти прикрыл глаза, усмехнулся.
— Знал языки — английский, французский, китайский, мусульманские.
— И это все?
— Все.
— Я дополню ваши сведения. Только в Славгородском и Павлодарском уездах Анненков без суда и
