Россохатский помолчал, сказал серьезно:
— Даст бог, выберемся из глухомани — сватов к тебе зашлю, Катя. Мне иной жены не надо.
— А не врешь?
— Нет, не вру. А пока потерпеть нужно.
Катя отозвалась грустно:
— Терпи казак — атаман будешь. Ладно, хватить о том. Пойдем в избу. Поешь, чё бог дал.
Дин и Дикой вернулись вечером. Хабара бросил быстрый взгляд на диковинную пару, но ни о чем не спросил.
Мефодий, как только закрыл за собой дверь, свалился на лавку, прохрипел удрученно:
— Ноги аж по колени оттопал! Ничего не сыскал. И тишь, как в могиле.
Китаец молчал и лишь потирал лоб, оплетенный морщинами.
Все сели есть.
Мефодий, вооружившись ложкой, вдруг раздраженно кинул Хабаре:
— Пропадем мы тут, парень, в дыре этой… Ноги уносить надо.
Артельщик не ответил.
— Уходить! — совсем озлился Дикой. — Али оглох?
— Не оглох. Да ведь не держит никто. Надумал бежать — беги.
Мефодий опустил голову.
— Сболтнулось. Не всяко лыко в строку.
Покончив с едой, закурил, сказал примирительно:
— Одно полено — не костер. Тоже понимаю.
Все промолчали…
Чисел в зимовье, понятно, никто не считал, зарубок тоже не секли, чтоб отмечать дни, и люди путали время. Дикой полагал, что зима отмеривает уже конец февраля, тогда как Григорий и Катя утверждали: на дворе — январь.
Как-то за ужином Хабара сказал:
— Мяса в колоде — на неделю хватить. Пора лесовать.
На охоту вызвались все, кроме Мефодия.
— Лыжа треснутая, — буркнул он, ни на кого не глядя. — Чего под ногами путаться? Без меня, стало быть.
Трое суток никому не было удачи, на четвертые — Андрей сбил кабарожку.
Помогая Россохатскому закинуть добычу за спину, женщина вздохнула.
— Бог плохо придумал, право. Пошто так легко убить живое? Травку, птицу, человека. Это неладно, чё все враги на земле… Ты, лето придеть, куда подашься?
Андрей не мог, разумеется, не заметить резкого перехода в разговоре — и отозвался хмуровато:
— Я говорил, Катя: без тебя никуда.
Она пристально посмотрела ему в глаза.
— И сердца?, говорят, ржавеють. Вроде железа… Пошли…
Всякий раз, появляясь в зимовье, они видели одну и ту же картину. Мефодий валялся на грязных нарах, бормотал что-то себе под нос. В последнее время от него все чаще пахло сивухой.
Хабара сердился.
— Не выходишь из хмеля, Дикой. Сгоришь. Не пей.
Мефодий смотрел на артельщика помутневшим, озлобленным глазом, говорил усмехаясь:
— Я без водки, милый, сразу пьяный становлюся…
Россохатский видел то же, что видели все: Дикой мрачнел день ото дня, взгляд его постоянно перебегал с одного обитателя зимовья на другого, и в зрачке горели злоба и подозрительность. Мефодий теперь вспыхивал по пустякам, донимал и тиранил вопросами Дина.
— Слышь, ходя, — приставал он к старику. — Нечего тут толочься. По льду — на Монды, а там — за кордон.
Он втягивал вывороченными ноздрями воздух избы, точно слышал запах горячего хлеба, и лицо его принимало почти сентиментальное выражение.
— Ковриги бы свежей погрызть, а там — хоть в гроб!
Китаец безмолвствовал, посасывая трубочку.
— Чашу, вишь, ищем! — продолжал выкрикивать Мефодий. — Сплетня она! Надули вам в уши! Нашел дурак находку — чирей в боку!
Как-то в раздражении Дикой стал упрекать артель, что при дележе лепешек и орехов ему дают один сор, он знает почему, и он еще покажет всем, что из того может выйти.
Дин не выдержал, проворчал сквозь зубы:
— Твоя голова толстая, а мозги — худая. Я думай — твоя болтун.
Одноглазый, вспылив, кинулся к старику. Но, взглянув на китайца, тотчас обмяк: в упор на него смотрели узкие, полные усмешки и презрения, глаза. Дин положил пальцы на рукоять ножа, посоветовал:
— Холод надо ходи, Дикой. Голова остывай.
Мефодий, может статься, и стерпел бы, но, увидев, что все обернулись к нему, спрыгнул с нар и схватил ружье.
Китаец искоса наблюдал за одноглазым.
Но Дикой не собирался лезть в драку. Стащив с лежанки полушубок и заплечный мешок, пошел к выходу.
— Куда? — спросил Хабара.
— В бане жить стану. Оболтали с головы до пят!
Гришка нахмурился.
— Угоришь от каменки. А без нее как же? Живи тут. Никто не гонить.
Дикой кивнул на Кириллову.
— Ее уговаривай. Я так обойдусь.
Катя посмотрела в спину Мефодию, сказала, не таясь:
— Без вершка — дурак. Богу не надо, и черт не возьметь… Иди…
ГЛАВА 17-я
ШАТУН
Утрами Хабара уходил в тайгу. Он продирался через сплетения стланика, спускался на лед ручьев и реки, не снимая винтовки с плеча.
Возвращаясь в зимовье, садился подле печи и молчал, сильно морща лоб, испепеляя одну цигарку за другой.
— Чё мрачный, как похороны? — как-то спросила Кириллова.
— Да так уж… — неохотно отозвался Гришка. — Тоска томить…
Случалось, артельщик внезапно раздражался, ругал и женщину, и тайгу, и холод, но быстро брал себя в руки. Пожимая плечами, усмехался:
— Не вышла у меня в жизни линия. А в чужое счастье не заедешь, видать.
Россохатскому казалось: он понимает Хабару. Сделав глупость, уйдя в Саян без крайней нужды, Григорий теперь, вероятно, не щадя, корит себя за промашку и злится на пестрых, случайных людей, которые ему совсем не по душе. А может, еще какие причины есть. Мало ли от чего вздыхается на веку…
Иной раз Гришка выходил за дверь и, качая головой, глядел, как из черной баньки змеится дым, толчками уходя в холодное высокое небо. Дикой упорствовал, не желая возвращаться в избу.
Однажды вечером, когда все поели, а Катя топила в ведре снег для мытья посуды, Хабара спросил:
