свой срок.
Ему почему-то сделалось грустно, бог знает отчего, стало скучно и зябко.
Работали до вечера. Перед сумерками Россохатский отправился в зимовье за санями, а Катя стала веять ягоду на ветру. К приходу Андрея она управилась с этим и ссы?пала все, что собрали, в мешки.
Затем оба сложили груз в скачки? и потащили к избе.
Хабара и Дин тоже только вернулись из леса. Артельщик запустил пальцы в мешок и, вытащив горсть ягод, довольно прищурился.
— Помозольтесь еще денек. Пока без вас управимся.
Наутро Андрей и Катя снова пошли к берегу и весь день сбивали и веяли облепиху.
Вечером, когда все поужинали, Гришка распорядился:
— Завтра — с нами, шишкарить станем.
Мефодий проворчал, зевая:
— Ягоды — вода, и только. Чё жилы рвать.
— Не ходи, — помрачнел Хабара. — Черта нянчи.
Одноглазый молча махнул рукой.
Вышли, как только развиднелось. По тайге, в кедрач, двигались неторопливо, в одну лыжню, изредка устраивая передышки. На одной из стоянок Катя тихо сказала Андрею:
— Блажить Григорий. Откуда им взяться-то, зимним орехам? Шишки до снега с кедров падають. А не ссыпятся случаем — птица поесть, зверь — тоже.
И все-таки Хабара оказался прав. Неподалеку от Шумака, на ровном месте, густо стояли кедры, одномерные и похожие друг на друга, будто рота солдат. Даже снизу различалось: на закованных стужей ветвях висят крупные коричневые шишки.
— М-да, — проворчала Катя. — Осеклась я, значить.
Она бросила взгляд на вершины пятнадцатисаженных деревьев, обернулась к Хабаре.
— Как шишковать-то будем?
Это был не праздный вопрос. Оказалось, что в прошлые дни Хабара пытался бить шишки колотом и еще — бойком.
Но шишки не падали, будто их прибили гвоздями. Тогда таежник вырезал из елки-сушины боек — длинную палку с развилкой на тонком конце и пытался с ее помощью обрушить шишки. Но и тут без успеха.
Лезть на деревья опасались, да и не было «кошек», которыми пользуются сибиряки в таких случаях. И Хабара решил: остается один путь — рубить кедры и обирать их на земле.
Хабара и Россохатский вооружились топорами. Стволы деревьев зло и упрямо сопротивлялись ударам. К полдню свалили всего четыре кедра.
Шишки отдирали с трудом, и они трещали, точно живые существа, которым ломают кости.
— Теперь вижу, пошто цел урожай — заметила Катя, пытаясь вышелушить одну из шишек. — Крепче и кузнец не скуеть. Такое, чай, мишке по зубам. Однако он спить зимой, дедушка-то.
В избе добычу просушили, ссыпали в мешок и, выколотив палками орешки, провеяли их.
Готовясь ко сну, Катя поманила Андрея, усадила на свои нары, положила ему в ладошки горсть орехов.
— Пошелуши, голубчик. Здоровью прибавка.
Россохатский, измаявшись за день, спросил вяло:
— О чем ты?
— Вот те на?! Ничё ты о кедре не знаешь, выходить.
— Чего тут знать? — пожал плечами сотник.
— Ну, как же! Это ж такое дерево, что в рай только!
— Перестань, право. Там и яблок довольно.
Кириллова не обратила внимания на иронию, покачала головой.
— Сливочки из орехов — разве лишь маслу ровня. Первая еда от устали, от хвори, от чахотки, скажем.
Удерживая Андрея при себе, поясняла не торопясь:
— В миске из кедра молоко не киснеть, и всякая гадость: комар, моль, клещи — запаха его, как огня боятся. Верно говорю.
Однако, заметив, как Андрей то и дело роняет голову, усмехнулась.
— Иди спи, чё уж там…
Утром Хабара, взяв в помощники Россохатского и Дина, занялся жильем. Лежанки покрыли лапником и сеном, замазали глиной щели в печи и трубе, проконопатили дверь, нарубили дров. Катя чисто выскребла полы, вымыла стол.
Затем несколько дней никто не знал, чем заняться, — кто спал, кто без слов валялся на сене.
Кате огородили досками уголок в избе, и женщина возилась там с мужскими рубашками, латая их по мере возможности.
За окнами вихрило, и от этой волчьей погоды на душе ныла тоска. Андрею казалось: ничто так не утомляет, как безделье. И тошно жить, и умирать, само собой, не находка.
Внезапно за окном стихло, природа замертвела — ни голосу, ни жизни, над головой стало синё, и только дым, неохотно вылезавший из трубы, пачкал небо.
Тогда Хабара собрал артель у огня, сказал, разминая затекшие руки:
— Пора и за дело, господа нищебродье. Петухов за кукареканье кормять.
— Какое там дело? — мрачно полюбопытствовал Дикой.
— А то не знаешь! Али ты сюда шишковать шел?
— Не мели, Гришка! — усмехнулся одноглазый. — Выглянь в окно. Кто в такую пору золотишко ищет?
— Не золото — Чашу, — уточнил Хабара.
— А-а, перестань! Чё в чужом огороде капусту садить. Уцелеть бы — и то ладно.
— Какая чаша? Кого говоришь? — нахмурилась Катя, снова услышав упоминание о легенде. Таежница, кажется, лишь теперь поняла, зачем тащились сюда сибиряки и Дикой.
— Ну, мне не более вас надо, — поспешил прекратить разговор артельщик.
Все переглянулись. Дикой почесал затылок, проворчал равнодушно:
— Чего ее, Чашу, кучкой искать. Вразбежку — вернее.
И всё продолжалось, как прежде. Только Дин и Хабара изредка уходили в тайгу. Но никто не слышал их выстрелов.
Мефодий целыми днями лудил бока, иногда сползая с нар, заглядывал в окно, затянутое пузырем изюбря. Ничего не видя, вздыхал и скреб грудь черными обломанными ногтями.
— Баньку бы истопить, — предложил однажды артельщик, похрустывая пальцами. — А то Дикой до костей ненароком дочешется. Мохом оброс.
В крохотной баньке-дымнике имелось подобие печки и камни-голыши, с помощью которых прежние обитатели зимовья нагоняли пар.
Вся клетушка, сверху донизу, была завалена сеном; рядом с ней горбилось прясло. Видно, люди, жившие здесь, имели лошадь и рассчитывали вернуться на Шу-мак.
Андрей, обнаружив сено еще до сбора облепихи, чрезвычайно обрадовался находке. Теперь он перетащил сухую, уже утерявшую запах траву на чердак избы.
В баню нанесли дров, на пол постелили лапник и жарко истопили каменку.
В полдень из дымника выскочил донельзя распаренный Хабара, весело крикнул Андрею:
— Жар — в баню! Беле?нько мыться, Васильич!
Перекинул Россохатскому обшарпанный березовый веник и, блаженно щурясь, подставил лицо студеному ветерку. От Гришки, как от черта в пекле, змеился медленный пар.
Андрей мылся последним. Он с наслаждением растирал себя горячей водой, до изнеможения хлестался веником.
Странно, но жизнь вдруг стала светлее, будто над головой оттаял кусочек мутного неба и из промоины густо хлынули на землю лучи.
