их черт знает куда, а вовсе не к жилью. По ночам Дикой не ленился вскакивать с лапника и, возвращаясь, кричал, что в прошлый раз Полярная звезда была за спиной, а теперь торчит, клятая, сбоку.
— Летом бы шли. А теперь — куда? К лешему в зубы, непременно.
Хабара криво усмехался, и глаза его наливались кровью.
— Этот все знаеть… Собаку съел, только хвостом подавился…
К исходу третьих суток Андрей почувствовал, что силы покидают его. Вероятно, здесь, в горах, труднее дышать, чем на равнинах: руки тряслись от усталости, глаза слепила чудовищная белизна снега. Потертые ноги жгло, и чудилось, будто шагает босиком по углям костра. К тому же еще почти без пауз дул резкий ветер — вечером по течению, днем — вверх по долине.
Андрей с удивлением, с радостью, даже с завистью глядел, как рядом мерно шагает Катя, и собирал остатки сил, чтоб не опозориться перед женщиной и не упасть на лед.
Наступила последняя ночь пути. Дин и Хабара утверждали, что завтра придут на Шумак. А там просто найти зимовье.
Россохатский лежал у костра, под навесом, и, несмотря на крайнюю усталость, не мог заснуть. Это бывало и раньше, в боях: изнуряешься до такого предела, настолько выматываешь нервы, что никакой сон уже не берет.
Андрей вздыхал. Он виделся себе одиноким и слабым в этом гигантском холодном мире, и последние надежды на счастье таяли, как дымок над пропариной.
Рядом лежала Катя. Она беззвучно спала, и теплое ее дыхание касалось густой бороды Андрея. Наконец Россохатский не выдержал горьких мыслей, тихонько поднялся и прошел к лошадям. Привязанные к сосне и покрытые грязным тряпьем, теснились бок о бок, безучастные ко всему Зефир и Ночка.
Андрей долго смотрел на лошадей и внезапно подумалось: сейчас заплачет, или закричит, или кинется головой в снег и станет грызть его, пока не кончатся судороги сердца. Мутило от всей этой нелепицы, неустроенной жизни, из которой уже, наверно, не вырваться никому из них, гонимых по земле ветром социальных потрясений.
Зефир и Ночка, облитые светом ледяной луны, стояли жалкие и отощавшие, и с их губ свешивались куски мутного снега.
Россохатский приковылял к Зефиру и уткнулся задубевшим бородатым лицом в костлявый бок жеребца.
— Эк звезды-то шепчуть… — услышал он тихий голос. — За сорок мороз, значить…
Сотник неловко повернулся на звук и увидел Катю. Она стояла неподалеку, Россохатский не мог рассмотреть ее глаз, но знал, что они, как и слова, полны жалости и сочувствия.
— Ничего, Катя, я обвыкну, — сказал он с трудом. — Руки окаменели, а так — все ничего.
Она пошарила в карманах его шинели, достала табак и бумагу, сама свернула и склеила папиросу, отдала Андрею.
— Ты покури, легче будеть.
Почувствовав, что он чуть успокоился, обняла, спросила, грея ему лицо дыханием:
— А томишься ли по мне, Андрей Васильевич?
— Да, да… — отозвался он, занятый своими мыслями. — Скучаю, Катя.
Она в сомнении покачала головой.
— Не вижу я чё-то…
Андрей резко повел плечом, будто сбросил забытье, спросил удивленно:
— А что ж мне скучать по тебе, Катя, когда ты и день и ночь близка?
Она зябко подышала в ладони.
— А обнять те не хочется?
Он вдруг весело кивнул головой, подался к женщине и стал целовать ее в губы, удивляясь, откуда у него берутся силы для этого, и радуясь, что они есть.
А Катя тихонько вздрагивала и не отвечала ему, потому что не умела, не знала, как отвечать, а потом нежданно у нее получилось, и оттого стало совсем празднично на душе.
— Чудно?, — призналась она, переходя на шепот, — мне теперь всечасно тя не хватаеть… А кругом люди, и при них нельзя. Глупо-то как…
Поглядела на небо, поежилась.
— Вот и месяц, казачье солнышко, поблек. Спать надо, а то завтра и до избы не дотянуть.
Погладила жеребца в тусклой дымчатой рубашке.
— Совсем охудал, бедный… Тощей лошади и хвост в тягость.
Они добрели до костра, легли и сразу же заснули, точно их положили в землю.
Первый поднялся на заре Хабара. Он укрепил на спине Ночки переметные мешки, впряг Зефира в сани — и лишь тогда разбудил артель.
…Солнце уже стояло над головой, когда Дин, прокладывавший лыжню, увидел вдали крутые, закованные в лед и кое-где темневшие кустами облепихи берега реки. Китаец стащил с головы шапчонку, вытер рукавом полушубка лоб и весело кинул подошедшему Хабаре:
— Ха! Мы обмани Янь Ван[56], это — Шумак!
Гришка остановился, скинул на снег заплечный мешок, пробормотал:
— Верно… вышли, значить…
— Теперь умирай нету! — хрипло засмеялся китаец.
Они снова тронулись в путь, петляя по льду, опасаясь расщелин и ям. Их стал догонять Мефодий. Видно было: одноглазый измотался до крайности, усы и борода заиндевели, и он шел из последних сил, дергая за повод Ночку. Кобылка вяло переставляла ноги, тяжело дышала, и Мефодий всячески поносил ее.
Вблизи долинки, где сливались обе реки, Дикой свернул с лыжни Дина и Хабары, рассчитывая, как видно, спрямить путь к Шумаку. Он прошел не больше десятка саженей по берегу, когда Ночка внезапно стала, широко раскинув ноги. Дикой рвал ее за повод, но лошадь не двигалась. Ее потускневшие бока мелко дрожали.
— Н-но, язва! — заорал Мефодий и, подскочив к Ночке, ударил ее острым концом палки.
Кобылка захрапела, вздыбила и рванулась вперед. В следующее мгновение Дикой нелепо взмахнул руками и повалился в снег, увлекая за собой лошадь. Ночка утонула передней ногой в расщелине, резко подалась вбок и, уронив со спины кладь, грохнулась на землю.
Одноглазый поднялся, отчаянно ругаясь и проклиная животное.
— Экой ветродуй! — озлился Гришка, подбежавший к Ночке. — Чё с ней?
Андрей стащил лыжи, стал возле кобылицы на колени. И ему бросилась в глаза пугающе белая, зазубренная, как сломанный сук кость, выпирающая из разорванной кожи на ноге лошади. Россохатский вскочил, губы у него дрожали, и русая путаная борода вздрагивала тоже.
Дикой в стороне беззвучно шевелил губами, рассматривая треснувшую в загибе лыжу.
Андрею страшно захотелось в этот миг ударить Мефодия наотмашь, выплеснуть на него всю злость и раздражение, отяжелявшие душу. Однако он нашел силы сдержать себя.
Ночка смотрела огромными влажными глазами в синеву саянского неба и пыталась подтянуть к брюху ногу, сожженную болью. Внезапно дернулась, стараясь привстать, но не смогла, и из ее горла вылетело, клокоча и прерываясь, хриплое ржанье, похожее на плач.
— Чё делать будем? — потерянно спросила Катя.
Дин молча покачал головой, и никто не понял, что это значит.
— Пристрели лошадь, — сказал Хабара Россохатскому. — Нечё ей без нужды мучаться.
— Не могу, — отказался Андрей, — бей сам, сделай милость.
Гришка молча стянул со спины винтовку, перегнал патрон из магазина в ствол и, ткнув дуло в голову Ночки, нажал на спусковой крючок. Но масло, видно, замерзло в оружии, и случилась осечка.
Хабара негнущимися, черными от грязи и мороза пальцами снова оттянул курок и, отвернувшись, выстрелил.
Катя стояла в отдалении, не смотрела на то, что делалось возле лошади, плечи женщины тихо вздрагивали.
По лицу Дина трудно было судить, как он отнесся к гибели животного: взгляд его выражал лишь
