— Что угодно. Молчите лишь обо мне. Иначе я не смогу помочь вам. Жене и сыну скажите, что отправляю вас в Омск за партией часов.
— Да, хозяин.
— Поймать рыбу, не замочив рук, нельзя. Но в случае удачи — награда за все.
Куросава поморщился, снова ощутив, как горчит во рту и временами бестолково дергается сердце. Он поглядел на молодого человека и с завистью подумал о том, что для Лю слово «болезнь» так же бестелесно, как и слово «ад».
— Итак, — подытожил старик, нарушая короткое молчание, — вы рискуете головой, я понимаю это. Но глуп тот, кто не ест суп из рыбы фугу[50], глуп и тот, кто его ест. Вы отправитесь этой же ночью, Лю Джен-чан. Все распоряжения уже даны.
— Могу идти? — спросил слуга, и снова ничего нельзя было прочесть на его лице.
— Да. Вы встретите Дина в полночь в лавке господина Исикава. Лошадь, сани и груз — там. Я еще увижу Дина и поговорю с ним.
Вечерние сумерки уже сгущались над Иркутском, когда Куросава, укутав горло большим шерстяным шарфом и облачившись в пальто на меховой подкладке, вышел из своего дома на Спасо-Лютеранской. Было холодно, свежий снег скрипел под ногами, и, казалось, что тротуар в туманной дымке вечера уходит в иную жизнь.
У электротеатра «Глобус» японец остановился, рассматривая объявления, и редким прохожим в этот час виделось, что старик с неподдельным вниманием пытается разобраться в мешанине концертов, лекций и митингов, обещаемых афишами.
Минутой позже сюда подошел человек в новом полушубке, и его узкие слезящиеся глаза тоже, будто магнитом, притянул веер афиш.
Убедившись, что улица пуста, он чуть дотронулся до рукава часового мастера, сказал негромко:
— Я плиди, господина Кулосава.
— Здравствуй, Дин, — не поворачивая головы, отозвался часовщик. — Ты точен, как всегда.
— Ха! — вежливо оголил зубы китаец. — Я — холосая люди, господина Кулосава. Холосая люди — всегда смотли часы. Так?
— Мы дадим тебе все, что надо, — не стал отвечать на вопрос японец. — Но ты понимаешь, когда речь идет о деньгах, даже отец и дети — не родственники. Золото, принесенное тобой, далеко не то, зачем вы пошли. Я полагаюсь на тебя, Дин.
— Да, господина.
— С тобой отправляется Лю Джен-чан. Вы встретитесь в полночь в знакомой лавке. Однако что это за люди — офицер и девчонка?
— Они — холосая люди, — ухмыльнулся Дин. — Они люби длуг длуга.
— Возможно. Но все же не спускай с них глаз. Иди. И да хранит вас бог, мой друг.
ГЛАВА 14-я
В ОДИНОКОМ ЗИМОВЬЕ
Дин появился у землянок незаметно, и все увидели старика лишь тогда, когда он, усевшись на чурбан, стал стирать густой пот со лба.
— Дин! — закричала Катя. — Вернулся!
И по этому торжествующему крику Андрей вдруг понял, что она тоже, как все, боялась исчезновения китайца и тех бед, которые оно неминуемо должно было принести.
— Шибко тлудно, — бормотал старик, опираясь грудью на лыжные палки. — Дин — чесна человека. Дин много носи.
Китаец был в жалком состоянии: новый полушубок болтался на нем, как на вешалке, глаза слезились, а сухие, в трещинах, губы открывались с трудом.
— Ну, чё, старик? — спросил Хабара, и на лбу у него вздулась синяя жилка. — Чё скажешь?
— Красные есть Иэркуцыкэ, — пожал плечами китаец. — Нельзя ходи Иэркуцыкэ.
Он достал из-за пазухи городскую газету и отдал артельщику.
Гришка долго читал верхушку страницы, шевелил в такт слогам губами и, вздохнув, вернул листок китайцу.
— М-да, хошь не хошь, а зимовать тут, — хмуро покачал он головой. — Я знал.
Дин спрятал газету, кивнул Хабаре и Дикому.
— Надо лес ходи. Леса сани ести. Моя груз таскай.
Помедлил, поправился:
— Лосадка таскай. А я — помоги.
Гришка повеселел, распорядился:
— Айдате!
Шагая за Дином, Хабара говорил ему в спину:
— Умно, старик, чё груз в сторонке оставил… Всяко бываеть…
Вскоре все вернулись в лагерь, таща за собой сани. Скачки? были нагружены доверху и покрыты одеялами. Дин брел сзади, низко уронив голову. Дойдя до чурбана, он почти упал на него, стараясь отдышаться.
Но вот китаец поднял голову, и неясная улыбка сморщила ему лицо.
— Все холосо, — прохрипел он, моргая воспаленными глазами. — Я золото плодавай, много чиво купи…
Поднялся и стал дрожащими руками развязывать веревки.
«Вот поди ж ты, — думал Россохатский, наблюдая за тем, как старик, постепенно доставая вещи, раздает их бродягам. — Мечутся, как рыбы в половодье, а все ж — табуном…»
Дин неторопливо, часто останавливаясь и отдыхая, вручал артели вещи. В санях не было ничего лишнего, почти каждый предмет вызывал общий гул одобрения.
Больше других был доволен Дикой. Старик привез ему черный дубленый полушубок, пимы, грубошерстные варежки. Одноглазый облачился в обновки, ходил, похлопывая себя длинными руками по бедрам, хвалил китайца:
— Ловкий, скажу я вам, старикашка! Гляди-ка, что спроворил!
Хабаре Дин отдал два банчка спирта, курево, патроны, спички.
— Добро, отец, — кивнул Гришка. — За мной не пропадеть.
Покупки для Кати были упакованы в отдельный тючок, и старик передал его женщине, не раскрывая.
— Твоя — фужень[51], — сказал он добродушно, — твоя много надо. Нюйвайшань[52] надо, дуаньи[53] надо. Я все вези…
Потом повернулся к Андрею, стал набивать трубку темным, чуть отсыревшим табаком.
— И твоя есть мало-мало. Твоя спасибо говоли есть.
Он передал Россохатскому несколько аккуратно сложенных газет для курева, меховой жилет, связку коробок с патронами.
— Благодарствую, — растрогался Андрей. — Я в долгу, Дин. Не забуду.
Он быстро, даже торопливо отошел в сторону, опустил на снег боезапас и одежду, поспешно развернул газету. Она называлась «Власть труда». Пробегая глазами ее колонки об очередных задачах новой власти, будничные спокойные строки о школах, митингах и ремонте, Россохатский как-то внезапно понял, что эта власть совершенно уверена в себе, что она занята делом, которым никак невозможно заниматься, если ты не убежден в своем завтра, в его правоте.
Этот вывод почему-то не огорчил, а даже, напротив, умиротворил сотника. Ибо был нечто определенное, как земля под ногами человека, только что выбравшегося из морской пучины, куда его сбросило кораблекрушение.
