— Пустили лешего в рай. Сбежит теперь ходя.
Кириллова нахмурилась.
— Полно те бубнить, идол!
Дикой замолк, точно поперхнулся, но сдержал себя и ничего не ответил.
Андрей понимал тревогу Мефодия. Беглый эсер был одет худо и мерз, точно пес в худой конуре. А дорога назад, к теплу, к людям была ему заказана более, чем другим.
Все вернулись в землянки. Возле унылого жилища переступали с ноги на ногу кони. Андрей остановился подле жеребца, долго гладил его по жестким бокам, вздыхал украдкой.
Зефир и Ночка сильно отощали. Правда, они понемногу научились добывать себе сухую траву из-под снега, как это делают бурятские лошади, но все же никогда не наедались, кажется, досыта.
Золота теперь, понятно, никто не искал, и время от зари до зари уходило на поделку лыж и охоту.
Шкурок больше не нашлось — и оттого камасы не делали. Резали лыжи-голицы — широкие, короткие и неуклюжие. Но даже эти дощечки были бесценны в тайге, без них — сразу петлю на шею.
Мефодий стрелял плохо, но упорно отправлялся на лесованье. Может, он невыносимо скучал от горькой этой праздности, а может, отчетливо понимал, что за бездельем придет голодная смерть. Еще до света Дикой просовывал сапоги в веревочные петли и исчезал в чащобе.
Как-то Андрей и Катя (они остались в землянке одни) услышали два выстрела подряд — и встревожились. В лагере не было Мефодия и Хабары. Кто-то из них защищался или, напротив, сам нападал на крупного зверя.
Дикой вскоре появился в лагере. Оказалось — палил не он.
На бородатого несуразного этого человека нельзя было, кажется, глядеть без иронии. Из шкуры убитого Андреем медведя он сделал себе мешок с двумя дырами для рук и перепоясывал его куском веревки. Мефодий надевал самодельный зипун мездрой наружу. Кожа была жесткая, как жесть, с комочками засохшего жира и порезами от ножа, которым Дикой обрабатывал шкуру.
Через час в лагерь пожаловал Гришка. Он распарился, как черт в пекле, еле дышал, но был весел. Хабара приволок на жердях тушу крупного молодого быка, еще не застывшего на морозе.
Оленя коптить не стали. Артельщик, отдышавшись, подозвал Андрея, проворчал добродушно:
— Зимой без коптилки сойдеть. Пособляй мне помалу.
Вдвоем они отыскали крепкий кедр-сухостой, свалили его, очистили от сучьев и коры. Затем с помощью кедровых клиньев раскололи бревно пополам и принялись выдалбливать каждый свою половину.
Трудились дотемна, не покладая рук.
Новый день встретили за работой. Наконец тяжелые длинные корыта были готовы, и все стали солить мясо.
Андрей полюбопытствовал:
— Как бычка-то убил? Невзначай набежал?
— Нет. Потрудился я.
Из слов таежника выходило: изюбря в пору рева берут обманом, губят на любви, — нередкое дело в жизни. Охотник, услышав крик быка, бежит со всех ног к рогачу. А стихнет зов — хоронится за куст или в яму, отнимает стволы ружья, прижимает к губам, тянет в себя воздух. И возникает в тайге звук, грубо похожий на рев. И кажется уже быку: соперник близко, за маток бой. И прет бедолага на рожон, в бешенстве не выбирая дороги. Так и натыкается на пулю сослепа, с любовного поглупения.
Гришка был удивлен: рев давно кончился, ныне октябрь, к чему глупить? Но, видно, горячий бычок попался, в разгаре страстей, — вот и уплатил шкурой своей за оплошку свою, страдатель!
Так резво бежал, что и прицелиться ладом не вышло, первая пуля в круп угодила. Пришлось — как иначе? — еще патрон сжечь.
Катя, выслушав рассказ, с недоверием покачала головой. Однако ничего не сказала.
Сложив подсоленное мясо в корытца-половинки, Хабара огорченно почесал затылок…
— Придется веревкой вязать. И завалящего гвоздя нет.
Андрей сходил в землянку, принес суму, достал из нее жестяную баночку.
— Три десятка подковных. Не сгодятся ли?
— Коротковаты, ну да — ничё.
Быстро сколотили корыта и, уложив колоду в яму, забросали ее землей.
День за днем уплывало время, дума подгоняла думу: как Дин?
Мефодий досадовал:
— Как бы на ходу не помер! В чем и душа держится!
Андрей и Катя часто оставались вдвоем в малой землянке. Россохатский принес в нее пихтовых лап и мха, внутри всегда непылко горела печка, и люди жались к огню, молча провожая дни.
Катю угнетали безделье и тишина, случалось — она просила Андрея поиграть с ней, либо попеть. Сотник охотно соглашался, и тогда под закопченным потолком слышались быстрые считалки.
Последнее слово считалки обычно падало на Россохатского, он должен был «выходить вон» и исполнять желание женщины. Чаще всего она подставляла ему губы, жмурила голубые печальные глаза, и Андрей целовал ее, волнуясь, всегда, будто в первый раз.
Потом наступала его очередь говорить считалку и он, наученный Катей, выговаривал:
Катя «выходила» и покорно ждала, что от нее попросит сотник. Тогда Андрей, улыбаясь и весь расцветая от нежности к этой удивительной и странной женщине, говорил:
— Спой, пожалуйста.
— Чё ж те спеть?
— Что знаешь.
Она сцепляла руки на коленях и пела куда-то в сторону, будто перед ней никого не было:
