Суша могла встретить стрелами дикарей или хищными воплями животных, но все же она была твердь и надежда на спасение.
Россохатский вернулся к саням, возле которых Дин теперь выкладывал на мешковину соль, сахар, муку, крупы, пилу, порох, дробь.
— Своя люди — пуфф нельзя! — заметил он как бы между делом, отдавая Дикому его долю винтовочных патронов, и глаза китайца на какое-то мгновение стали совсем как черточки, прорезанные острием ножа. — Своя люди — холосая люди.
Андрей надел под шинель меховую безрукавку, с явным удовольствием свернул огромную цигарку, закурил.
Внезапно ощутил совершенно мальчишеское желание немедля побегать на лыжах, узнать, как греет обновка. Сунул носки сапог в юксы и лёгким одношажным ходом двинулся по свежему следу китайца.
Вскоре Катя, следившая за Андреем, потеряла его из виду.
Ходьба на лыжах не была Россохатскому внове. Охота в родных борах научила Андрея ценить их. За тот месяц, что старика не было на Китое, сотник смастерил себе и Кате неуклюжие, но вполне надежные дощечки.
Двигаясь по льду реки, Россохатский добрался до излуки, где Дин, вернувшийся из похода, на время оставлял скачки.
Докуривая папиросу и ощущая во всем теле блаженную усталость, сотник внезапно увидел на снегу следы незнакомых лыж и ямки от конских копыт.
Андрей машинально стал за сосну, вынул наган из кобуры и переложил его за пазуху, чтоб согреть и приготовить к стрельбе. И только тут обнаружил, что в барабане нет ни одного патрона. Усмехаясь, вытащил оружие из-под жилета и кинул бесполезную вещь в сугроб.
Несколько минут он не двигался, вслушиваясь и вглядываясь в белую гладь реки. Вокруг по- прежнему было тихо и мертво.
Наконец решил пройти по Китою на восток. Следовало убедиться, что тот, второй, не спрятался где- нибудь поблизости, а вернулся туда, откуда пришел.
Андрей медленно направился вперед, держась санного следа. Сбоку от полозьев отчетливо виднелись две лыжни.
Впрочем, уже вскоре Россохатский нашел в мешанине конских отпечатков обратные следы и облегченно вздохнул: напарник Дина отправился на восток верхом.
Андрей развернул лыжи и поспешил в лагерь.
Возле землянок, у голых теперь саней, никого не было, кроме китайца. Заметив молодого человека, старик поднялся и метнул в подходившего настороженный взгляд. Потом спросил грубовато:
— Твоя где был?
— На Китое.
— Твоя все видел?
— Да.
Дин сухо улыбнулся.
— Хао. Много знай — мало спи. Мы ничего не знай. Пожав плечами, добавил:
— Мы далеко живи, тайга везде, стена везде — Ван-ли-чан-чэн[54] …
Он попросил офицера подождать, направился в землянку и вернулся с узлом. Развязав концы тряпки и дружелюбно подмигивая, передал Андрею плоский резиновый рукав со спиртом и дюжину соленых омулей.
— Это все — твоя, — сказал он удивленному сотнику. — Твоя мне крест давала. Много золота — крест. Это все — твоя.
Внезапно вздохнул.
— Дин — старая люди. Твоя тоже ему когда помоги.
Пройдя в землянку Кати, сотник присел у печки и несколько минут молчал. Наконец решил рассказать о следах.
Выслушав его, Кириллова усмехнулась.
— Я не слепая. Сама видела. Это человек японца, так думаю.
— Чего ж не показался нам?
— К чему глаза мозолить? Он свое дело сделал — можно домой.
В эту минуту возле малой землянки остановился Хабара, крикнул:
— Катя, Андрей, айдате к нам! Разговор есть.
Когда все собрались, Гришка сказал:
— Больше на Китое толочься нечё, так понимаю. Лед уже твердый — идем на Шумак.
Повернулся к старику.
— Сутки те на отдых хватить?
Китаец утвердительно кивнул головой.
— Значить, через день — в дорогу. Там — изба и банька, и к делу поближе.
Никто не возразил.
— Тогда отсыпайтесь, — заключил Гришка. — В запас.
Через сутки, на раннем свете, артель снялась со стоянки и, сойдя на лед, двинулась по реке к устью Шумака. Впереди шел, поскрипывая камасами, Дин, за ним вели под уздцы коней Дикой и Хабара. Сзади шагали на лыжах Кириллова и Россохатский.
Сотник старался не смотреть на Зефира. Жеребец натужно тащил сани с грузом, те самые, с какими китаец вернулся из Иркутска. Глаза на исхудавшей морде коня стали, кажется, вдвое больше. Кобылка двигалась под вьюком, низко опустив голову, и Андрею мерещилось, что она силится прочесть птичьи записи на толстом речном снегу.
На первом же привале, свертывая папиросу, Гришка сказал, хмуря угольные злые глаза:
— Это будеть не сладкая дорога, а все ж полегче, чем летом: ни бродов, ни перевалов, ни дождей. Однако — тайга, и богу не докучайте.
Слова Хабары были не лишние. Уже к этой стоянке Мефодий по-рыбьи хватал воздух ртом, ругался вполголоса и пытался свалить заплечный мешок на сани. Одноглазый затравленно озирался по сторонам, и все как-то внезапно заметили, что в его бороде полно седины.
Россохатский плохо запомнил дорогу и те каторжные дни, которые потратили на нее. Лошади сильно осложняли движение. Без них проще было бы тащиться по заваленному рыхлым снегом и дымящему пропаринами льду. Но — груз! Разве утащишь такой груз на спине!
Хабара, сменив Дина в голове артели, шел по Китою чуть не ощупкой. Артельщика страшили пропарины — ямы во льду, размытые сильным течением и донными ключами. Схваченные иной раз тонким стекольцем льда и припорошенные снегом, они постоянно грозили путникам горькой бедой.
Лошадей плохо держали стершиеся подковы, — кобылка постоянно спотыкалась и испуганно ржала.
Как-то вблизи сумерек Ночка оступилась и, падая, порвала себе бок о зазубрину прибрежного камня. Она лежала на снегу и не хотела подниматься, несмотря на свирепую ругань и тычки Мефодия.
Хабара зло оттолкнул одноглазого от лошади и, кинув остальным, чтоб жгли костер и рубили навес для сна, склонился над Ночкой. Он говорил молодой кобылице добрые слова и вытирал ватой, выдранной из куртки, неглубокую и в общем-то неопасную рану. Гришка понимал, что лошадь лежит не из-за царапины, а потому что измаялась, и все причмокивал губами и гладил ее по шее, надеясь подбодрить лаской.
Когда Ночка всё же рывком поднялась со снега. Хабара захватил из костра горсть золы и присыпал рану.
Вечером лошадей выпустили на поляну, чтоб покопытили немного травы. Затем перекусили сами и, запалив под навесом юрлык[55], легли спать.
На рассвете Хабара поднял людей, и все началось снова: медленное, тупое движение по льду, падения, резь в глазах.
Мефодий скрипел зубами, ругался, постоянно приставал к Гришке, упрекая артельщика, что он ведет
