Эта месть его вышла громадной. Неожиданно, может быть, даже для самого мстителя. Какое-то и впрямь странное упорство и необъяснимый расчет двигают им.
Год он мучает ее искусной интригой. Этого ему мало. Как теперь выясняется, роман свой он задумывает лишь как продолжение этой интриги и составную часть своего плана страшной мести. Он находит для нее самые язвительные и уничтожающие женщину слова в этом своем романе. А это теперь надолго. Проживи Лермонтов еще сорок лет, и таких романов могло бы появиться множество. Поскольку кандидаток на подобную месть было у него, оказывается, предостаточно.
«Мне случалось слышать признание нескольких из его жертв, и я не могла удержаться от смеха, даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским донжуанским подвигам...» Это напишет о нем та же Евдокия Ростопчина.
И пытается объяснить это тем, что мы уже частично знаем:
«Не признавая возможности нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпироваться в байронизм, который был тогда в моде. Дон-Жуан сделался его героем, мало того, его образом; он стал бить на таинственность, на мрачное, на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном воображении...»
Более прозаическими причинами объясняет его странное отношение к женщинам его двоюродный брат И. А. Арсеньев. И он, пожалуй, ближе к истине:
«В характере Лермонтова была еще одна черта, далеко не привлекательная — он был з а в и с т л и в. Будучи очень некрасив собой, крайне неловок и злоязычен, он, войдя в возраст юношеский, когда страсти начинают разыгрываться, не мог нравиться женщинам, а между тем был страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного пола раздражало и оскорбляло его беспредельное самолюбие, что служило поводом с его стороны к беспощадному бичеванию женщин».
«Огромная голова, широкий, но невысокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. Я таких глаз после никогда не видал. То были скорее длинные щели, а не глаза!.. и щели, полные злости и ума». — Это сказал о нем человек, видевший его только раз, прежде никого не пытавшийся описать. Лермонтова описывали все. Даже те, кто видел его лишь мгновение. Описаний таких осталась — туча.
У него комплекс неполноценности.
Один из его героев, Лунгин, мучается: «Я дурён и, следовательно, женщина меня любить не может. Это ясно». И далее: «Если я умею подогреть в некоторых то, что называется капризом, то это стоило мне неимоверных трудов и жертв; но так как я знал поддельность этого чувства, внушенного мною, и благодарил за него только себя, то и сам не мог забыться до полной безотчетной любви: к моей страсти примешивалось всегда немного злости, все это грустно, а правда!..»
Странно то, что этот комплекс женоненавистничества внушен был ему еще в детстве. И именно потому, что воспитан он был исключительно в женской среде. В детстве и юности окружали его, влияли на него только женщины. Рос он безотцовщиной, мужского влияния не знал. Характер в нем воспитался женский, со слабой волей, склонный к интриге, неспособный находить самостоятельный выход из сложных житейских обстоятельств. Всех ему заменила бабушка, к которой трогательно привязан был он до конца своих дней и которая все решала за него. Женственность его характера заключалась и в том, что в женщине видел он не то, что должен видеть мужчина. Он не признавал за женщиной слабости. Вот и боролся с ними с полной серьезностью, с тем азартом и упорством, с которыми может преследовать соперницу только женщина.
Это с чисто психологической стороны.
С физиологической стороны еще с детских пор разрушено было в нем то, что составляет истинную красоту полового инстинкта, без чего не бывает в половом влечении благородства, не бывает подлинного чувства. Не было тайны. Тут роль свою сыграла та же бабушка.
«Когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них оказывались в интересном положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по ее выбору. Иногда бабушка делалась жестокою и неумолимою к провинившимся девушкам, отправляла их на тяжелые работы, или выдавала замуж за самых плохих женихов, или даже совсем продавала кому-либо из помещиков...»
Странно думать, сколько прямых потомков великого поэта можно было бы при желании отыскать среди крестьян бывшего Чембарского уезда, где родовое гнездо Лермонтовых — Тарханы. Удивительное дело, эти потомки его — из крепостных.
На женщин взгляд у него сложился скучнейший, элементарный.
О разбираемых нами особенностях натуры Лермонтова Белинский, который одновременно боготворил и ненавидел его, сказал лаконично и доходчиво: «Мужчин он так же презирает, но любит одних женщин. И в жизни их только и видит. Взгляд чисто онегинский...» Это сказано за год до смерти поэта. Дальше он растолковывает, какова эта любовь: «Женщин ругает: одних за то, что дают, других за то, что не дают... Пока для него женщина и давать одно и то же...»
Вот такой пошлейший байронизм. Дон-Жуаном здесь и не пахнет. Дон-Жуан был романтик.
Жуткий внутренний портрет Лермонтова составил упоминавшийся мною Владимир Соловьёв. Основное в этом портрете — опять отношение к женщинам. Черты этого портрета производят гнетущее впечатление. Возможно, потому, что слишком густо насыщен он непривычными деталями. Но, что особо печально, порознь все эти детали подтверждаются воспоминаниями современников:
«...Уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души чувствительной и нежной, обнаружились в нем резкие черты злобы, прямо демонической. Один из панегиристов Лермонтова, более всех, кажется, им занимавшийся, сообщает, что «склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху, и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу». Было бы, конечно, нелепо ставить все это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого существования, особенно женского, как Лермонтов-ребенок — относительно цветов, мух и куриц. И тут опять значительно не то, что Лермонтов разрушал спокойствие и честь светских барынь, — это может происходить и случайно, нечаянно, — а то, что он находил особенное удовольствие и радость в этом совершенно негодном деле, так же как ребенком он с и с т и н н ы м у д о в о л ь с т в и е м давил мух и радовался зашибленной курице.
