обстоятельствам. «Рок» — было таким словом в пору Пушкина и Лермонтова.
В том, что успел Лермонтов написать, слово это сорвалось с пера его около
двухсот раз. Одна только «любовь» встречается чаще. Что-то это да должно
значить.
А вот что. Чем значительнее жизнь человеческая, тем меньше в ней выбора.
Достаточно в ней произойти одному событию, чтобы тотчас определилась
остальная их цепь. И тут даже самой великой личности уже не освободиться от
предопределения. Того самого неумолимого рока.
Построение, скажут мне, зыбкое, на песке строенное, требующее
доказательств.
Доказательством таким и является вся жизнь Лермонтова. Имя его сразу и
удивительнейшим образом связалось с именем Пушкина. Связей этих так много,
что возникает подозрение в мистическом их единстве. Это бросается в глаза.
Посудите хотя бы вот по этим начальным деталям.
Жизнь его могла бы пойти совершенно иным путем, не напиши он
отчаянных стихов своих «На смерть поэта». Но он их написал. Теперь смотрите,
как неотвратимо, последовательно, спаянно потянутся за этим все остальные
звенья его драмы. Удивительно, что он сам этого не чувствовал, не захотел
исправить. Да и хотя бы почувствовал, ничего уже было не изменить. Посмотрите:
можно ли было что-то предпринять против этой удивительной логики рока?
Вот написаны знаменитые стихи, которые взбудоражили Россию почти так
же, как и само убийство Пушкина. В них-то и увидят наиболее проницательные
современники первую из посмертных связей Пушкина с Лермонтовым — в нем
угадают наместника его земной жизни. Лермонтова за эти стихи отправляют в
первую ссылку на Кавказ. Он пробыл там больше года, но, вернувшись, с
удивлением и удовлетворением узнал, что толки о его стихах в Петербурге не
утихли и его имя здесь известно. Некоторые особо чуткие к поэзии люди уже
чуют в нем преемника и поэтической славы Пушкина. Опять связь.
Именно в это время приезжает в Россию нехорошей памяти пылкий
парижский юноша Эрнест Барант, сын посланника и в свой двадцать один год уже
атташе министра иностранных дел. Мог ли он, представляющий интересы
Франции, не полюбопытствовать: не затронута ли ее честь вообще в стихах
Лермонтова, которым так сочувствует Россия? Конечно, не мог.
«Дело вот как было, — напишет А. И. Тургенев. — Барон д'Андре,
помнится, на вечеринке у Гогенлоэ, спрашивает меня, правда ли, что Лермонтов в
известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу
Пушкина, что Барант желал бы знать от меня правду. Я отвечал, что не помню, а
справлюсь; на другой же день встретил я Лермонтова и на третий получил от него
копию со строфы; через день или два, кажется, на вечеринке или на бале уже
самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре, но он прежде сам подошел ко
мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова,
убедившись, что он не думал поносить французскую нацию...»
С чего бы это вдруг послу спустя два года допытываться еще раз о том, что
ему должно быть и так ясно? Этим интересуется его сын. Так в истории
Лермонтова впервые появляется еще одно роковое для русской поэзии
французское имя — Эрнест Барант. Пушкин соединил Лермонтова и Баранта.
Хотя и выяснилось, что не всю Францию винит Лермонтов, но его имя уже
запомнилось мнительному французу, запомнилось в обстоятельствах,
закрепивших начальную неприязнь... Далее события развиваются так.
«...Спор о смерти Пушкина, — пишет известная поэтесса Е. П. Ростопчина,
