чулочника. — Его трудно будет подавить?
— Клянусь крестом Христовым, государь, вашему величеству придется бросить туда не один отряд воинов!
— Ах, мне! Это другое дело! Если б я пожелал…
Чулочник смело возразил:
— Если восстание действительно столь грозно, как я полагаю, то тут мало одних ваших желаний.
— Милейший! — сказал Людовик XI. — Двух отрядов моей стражи и одного залпа из кулеврины достаточно, чтобы разделаться со всей этой оравой мужичья.
Но чулочник, невзирая на знаки, делаемые Гильомом Римом, решился, видимо, не уступать королю.
— Государь! Швейцарцы были тоже мужичье, а герцог Бургундский был знатный вельможа и плевать хотел на этот сброд. Во время битвы при Грансоне, государь, он кричал: «Канониры, огонь по холопам!» — и клялся святым Георгием. Но городской старшина Шарнахталь ринулся на великолепного герцога со своей палицей и со своим народом, и от натиска мужланов в куртках из буйволовой кожи блестящая бургундская армия разлетелась вдребезги, точно стекло от удара камнем. Там было немало рыцарей, перебитых мужиками, а господина Шато-Гийона, самого знатного вельможу Бургундии, нашли мертвым вместе с его большим серым конем на лужайке среди болот.
— Друг мой, — возразил король, — вы толкуете о битве. А тут всего-навсего мятеж. Мне стоит бровью повести, чтобы с этим покончить.
Фламандец невозмутимо ответил:
— Возможно, государь. Но это говорит лишь о том, что час народа еще не пробил.
Гильом Рим счел нужным вмешаться:
— Мэтр Копеноль! Вы говорите с могущественным королем.
— Я знаю, — с важностью ответил чулочник.
— Пусть он говорит, господин Рим, друг мой, — сказал король. — Я люблю такую прямоту. Мой отец Карл Седьмой говаривал, что истина занемогла. Я же думал, что она уже мертва, так и не найдя себе духовника. Мэтр Копеноль доказывает мне, что я ошибался. — Тут он запросто положил руку на плечо Копеноля: — Итак, вы говорите, мэтр Жак…
— Я говорю, государь, что, быть может, вы и правы, но час вашего народа еще не пробил.
Людовик XI пронзительно взглянул на него:
— А когда же, мэтр, пробьет этот час?
— Вы услышите бой часов.
— Каких часов?
Копеноль все с тем же невозмутимым и простоватым видом подвел короля к окну.
— Послушайте, государь! Вот башня, вот дозорная вышка, вот пушки, вот горожане и солдаты. Когда с этой вышки понесутся звуки набата, когда загрохочут пушки, когда с адским гулом рухнет башня, когда солдаты и горожане с рычаньем бросятся друг на друга в смертельной схватке, вот тогда-то и пробьет этот час.
Лицо Людовика XI стало задумчивым и мрачным. Одно мгновение он стоял молча, затем легонько, точно оглаживая круп скакуна, похлопал рукой по толстой стене башни.
— Ну, нет! — сказал он. — Ведь ты не так-то легко падешь, моя добрая Бастилия?
Живо обернувшись к смелому фламандцу, он спросил:
— Вам когда-нибудь случалось видеть восстание, мэтр Жак?
— Я сам поднимал его, — ответил чулочник.
— А что же вы делали, чтобы поднять восстание?
— Ну, это не так уж трудно! — ответил Копеноль, — можно делать на сто ладов. Во-первых, необходимо, чтобы в городе существовало недовольство. Это вещь не редкая. Потом — нрав жителей. Гентцы очень склонны к восстаниям. Они всегда любят наследника, а государя — никогда. Ну хорошо! Допустим, в одно прекрасное утро придут ко мне в лавку и скажут: «Дядюшка Копеноль! Происходит то-то и то-то, герцогиня Фландрская желает спасти своих министров, верховный судья удвоил налог на яблоневые и грушевые дички», — или что-нибудь в этом роде. Что угодно. Я тотчас же бросаю работу, выхожу из лавки на улицу и кричу: «Грабь!» В городе всегда найдется бочка с выбитым дном. Я взбираюсь на нее и громко говорю все, что придет на ум, все, что лежит на сердце. А когда ты из народа, государь, у тебя всегда что- нибудь да лежит на сердце. Ну, тут собирается народ. Кричат, бьют в набат, отобранным у солдат оружием вооружают селян, рыночные торговцы присоединяются к нам, и бунт готов! И так будет всегда, пока в поместьях будут господа, в городах — горожане, а в селениях — селяне.
— Против кого же вы бунтуете? — спросил король. — Против ваших судей? Против ваших господ?
— Все бывает. Как когда. Иной раз и против нашего герцога.
Людовик XI снова сел в кресло и, улыбаясь, сказал:
— Вот как? Ну, а у нас пока еще они дошли только до судей!
В эту минуту вошел Оливье ле Ден. За ним следовали два пажа, несшие принадлежности королевского туалета. Но Людовика XI поразило то, что Оливье сопровождали, кроме того, парижский прево и начальник ночной стражи, по-видимому, совершенно растерявшиеся. Злопамятный брадобрей тоже казался ошеломленным, но вместе с тем в нем проглядывало внутреннее удовольствие.
Он заговорил первый:
— Государь! Прошу ваше величество простить меня за прискорбную весть, которую я вам несу.
Король резко обернулся, прорвав ножкой кресла циновку, покрывавшую пол.
— Что это значит?
— Государь! — продолжал Оливье ле Ден со злобным видом человека, радующегося, что может нанести жестокий удар. — Народ бунтует вовсе не против дворцового судьи.
— А против кого же?
— Против вас, государь.
Старый король вскочил и с юношеской живостью выпрямился во весь рост.
— Объяснись, Оливье! Объяснись! Да проверь, крепко ли у тебя держится голова на плечах, милейший. Если ты нам лжешь, то, клянусь крестом святого Лоо, меч, отсекший голову герцогу Люксембургскому, не настолько еще зазубрился, чтобы не снести прочь и твоей!
Клятва была ужасна. Только дважды в жизни Людовик XI клялся крестом святого Лоо.
— Государь… — начал было Оливье.
— На колени! — прервал его король. — Тристан, стереги этого человека!
Оливье опустился на колени и холодно произнес:
— Государь! Ваш королевский суд приговорил к смерти какую-то колдунью. Она нашла убежище в Соборе Богоматери. Народ хочет силой ее оттуда взять. Господин прево и господин начальник ночной стражи, прибывшие оттуда, здесь перед вами и могут уличить меня, если я говорю неправду. Народ осаждает Собор Богоматери.
— Вот как! — проговорил тихим голосом король, побледнев и дрожа от гнева. — Собор Богоматери! Они осаждают пресвятую Деву, милостивую мою владычицу, в ее соборе! Встань, Оливье. Ты прав. Место Симона Радена за тобой. Ты прав. Это против меня они поднялись. Колдунья находится под защитой собора, а собор — под моей. А я-то думал, что взбунтовались против судьи! Оказывается, против меня!
Словно помолодев от ярости, он стал расхаживать большими шагами по комнате. Он уже не смеялся. Он был страшен. Лисица превратилась в гиену. Он так задыхался, что не мог произнести ни слова, губы его шевелились, а костлявые кулаки судорожно сжимались. Внезапно он поднял голову, впавшие глаза вспыхнули, а голос загремел, как труба:
— Хватай их, Тристан! Хватай этих мерзавцев! Беги, друг мой Тристан! Бей их! Бей!
После этой вспышки он снова сел и с холодным, сосредоточенным бешенством сказал:
— Сюда, Тристан! Здесь, в Бастилии, у нас пятьдесят рыцарей виконта Жифа, что вместе с их оруженосцами составляет триста конников, — возьмите их. Здесь находится также рота стрелков королевской охраны под командой господина де Шатопера — возьмите и их. Вы — старшина цеха кузнецов,
