порядках гитлеровцев, которые уже перекрыли все лесные дороги, просеки и большаки. Вместе с нами в прорыве кольца оккупантов участвовали одна из бригад черниговцев, половина отряда «Вперед» и около роты из бригады «За Родину». Вступив в тяжелый бой сперва возле села Николаевка, а затем возле деревни Ясенок, мы, несмотря на то, что противник расчленил нас на три группы, все же пробились на запад. Но и здесь маневрировать оказалось трудно: почти все населенные пункты были буквально забиты немецкими войсками. Неприкосновенный запас продовольствия кончился в первые же дни. Ведь мы были вынуждены поделиться продуктами с другими отрядами, утратившими во время боев свои обозы.
Несколько суток кряду наши люди, не зная ни сна ни отдыха, голодные и замерзшие, курсировали в районе деревень Гнилуша, Дубровка, Юзифовка и Затесье. Вскоре к нам присоединилась вырвавшаяся из кольца рота старшего лейтенанта Романькова. Самого командира бойцы принесли на руках с крупозным воспалением легких. Раненых и больных негде было укрыть. Но они нуждались не только в тепле и лекарствах. Прежде всего, их надо было кормить. [206]
Мы с сержантом Мадеем взяли десять наиболее крепких бойцов и отправились на поиски продовольствия. Меня, как врача, знали во многих деревнях, и я полагал, что это сыграет какую-то роль.
Кондратий Мадей был, пожалуй, единственным человеком в отряде, на котором почти не отразилась блокада. Как всегда спокойный и неторопливый, он по-прежнему подшучивал над своими товарищами- спортсменами, находился в постоянной готовности к выполнению любого задания. Вот и теперь Кондратий уверенно шагал впереди — невысокий и чуть угловатый, чемпион Москвы, пловец-рекордсмен.
Выждав на опушке леса, когда Дедовск покинут немцы, мы, оставив дозорных, вошли в деревню, быстро отыскали старосту. Им оказался единственный на всю деревню мужчина. Немецкий офицер предупредил его, что он головой ответит, если из деревни исчезнет хотя бы одна корова.
Хозяин и его жена сразу меня узнали. Я попросил каких-нибудь трав для раненых. Староста засуетился, набросил на плечи кожух и вышел поговорить с людьми. Его жена полезла на печь за травами. С печи свесились две детские головки.
— Боитесь немцев? — спросил я ребят.
— Ага, — простодушно ответил старший. И, как взрослый, добавил: — Уж больно они лютуют, проклятые. За день перед тем, как прийти немцам, к нам заходили тоже партизаны, только не в белых халатах.
Вернулся староста. Хозяйка уже слезла с печи. Протянув мне завернутые в тряпицу травы, пояснила, какой из них какие болезни лечить. Староста повел нас на двор.
— Одного телка неучтенного нашли, — сказал он. — Белой холстиной его обмотали. Теперь и он как бы в халате. Поведете его полем — незаметно будет. По дорогам сейчас фашисты снуют.
Теленок увязал в снегу, поворачивая голову, негромко мычал. Позади послышались выстрелы. Мы обернулись и увидели, что в Дедовск примерно на пятнадцати подводах въехали немцы. Но стреляли они наугад: нас уже нельзя было заметить на поле.
Впервые за три недели раненые, больные и ослабевшие ели мясо. [207]
Но и в таких невероятно сложных условиях бойцам «Славного» удавалось наносить урон противнику. Отмечая годовщину Красной Армии, одна из наших групп отправилась к Ясенку. Неподалеку от него на поле совершил вынужденную посадку самолет «фокке-вульф», который ежедневно летал над лесом и, разыскивая партизанские лагеря, корректировал огонь артиллерии. Для охраны севшего самолета фашисты оставили целый взвод. Но после первых же выстрелов народных мстителей часовые разбежались. Партизаны сняли с «фоккера» пулемет и радиоаппаратуру, а самолет сожгли.
Во время другой операции, проведенной 24 февраля, наши бойцы уничтожили из засады группу вражеских связистов. В довершение к нашей радости Толбузин и Поляков расшифровали радиограмму Центра: нам предлагалось подобрать место для приема самолета, которым прилетит командир отряда...
А по ночам над нашими головами то и дело слышался самолетный гул. Это советские бомбардировщики летели на запад.
* * *
Так и не добившись успеха, гитлеровцы вдруг сняли блокаду. Из деревень они уходили поспешно. Это, несомненно, было результатом крупнейшей победы, одержанной нашими войсками под Сталинградом.
28 февраля 1943 года, ровно через месяц, «Славный», как и большинство отрядов, возвратился в клетнянский лес. Следы хозяйничания фашистов были видны повсюду. Их штабы располагались в партизанских лагерях. Перед уходом они взорвали землянки и сожгли все постройки. Чудом уцелел лишь наш запасной лагерь, находившийся в двух километрах от основного.
Вечером 11 марта на поле возле Мамаевки вышел весь личный состав отряда. В этот раз никто не делал секрета из того, что должен прилететь самолет, который доставит командира отряда. Мы сидели около большого костра и ждали. У каждого необычное, приподнятое настроение. Тяжелые дни, голод и холод остались позади. Сейчас мы сидим у жаркого костра, вокруг — тишина, ни одного выстрела. Немцы ушли не только из леса, но и прилегающих к нему населенных пунктов. [208]
Наконец прилетел самолет. Сегодня он спокойно кружит в воздухе, не гася аэронавигационных огней, не выключая посадочных фар. Всем нам хорошо видно, как раскрываются и медленно опускаются на землю парашюты. Вдруг к костру в одних шерстяных носках подбежал майор Шестаков. Забыв поздороваться, распорядился:
— Организуйте поиск четырех человек и шестнадцати мест груза. Заодно и мои унты поищите. Слетели в воздухе.
Кто-то подал майору полушубок. Укутав ноги, он раскрыл сумку и стал раздавать привезенные из Москвы письма.
— Получай! — протянул он конверт Георгию Магеру. — Твои родители и сестра заходили ко мне в гостиницу... А где Мадей? Сержант?
— Здесь, товарищ майор, — отозвался Кондратий.
— Говорят, ты хорошо воевал... Даже в Москве об этом знают... Долгушин! Тебе жена посылочку прислала.
Те, кому выпало счастье получить весточку из-за линии фронта, заметно волновались и долго рассматривали конверты, не решаясь их вскрыть. Я получил два письма: от матери из Новосибирска и от жены без обратного адреса. А майор Шестаков уже вынул очередной конверт, нахмурился и тут же снова убрал его в сумку. Он уже знал о гибели моего помощника Евгения Мельникова.
Из пары унтов нашли только один. Но старшина уже подал командиру валенки. Майор надел их, встал, притопнул ногами и с улыбкой сказал:
— Ну вот теперь хорошо! А то сижу перед вами, как персидский шах... А что с людьми и грузом?
— Люди приземлились благополучно. Весь груз собрали, товарищ майор! — послышался голос начальника штаба.
Подошли четыре бойца в армейских полушубках, в валенках, с автоматами. Это были наши однополчане Алексей Бабошин, Алексей Киселев, Владимир Зиновьев и радист Георгий Бойко.
— Личную охрану в Москве выделили, — пошутил Шестаков. — Вдруг не туда бы прыгнул!
Проговорили мы до самого утра. Нам было о чем рассказать командиру, и не только о черных днях. А он не успевал отвечать на наши вопросы. В разговоре очень часто [209] слышалось слово «Сталинград». Это слово придавало нам новые силы, вызывало еще большую жажду активных боевых действий.
Сброс оружия, боеприпасов, обмундирования и медикаментов продолжался и в последующие дни. Мы понимали, что делается это неспроста, но никто не решался спросить у командира: зачем?
Разведывательная и боевая деятельность «Славного» снова активизировалась. У гитлеровского командования явно не хватало сил для борьбы с партизанами. Оккупанты вынуждены были сдать под наш контроль огромную территорию, они едва справлялись с охраной коммуникаций. А к железнодорожным и шоссейным магистралям опять вышли десятки наших диверсионных групп...
