Русские земли глазами современников и потомков (XII-XIVвв.). Курс лекций

от того же корня, что и natus, natura, это слово обозначало несколько более широкую общность людей, чем gens и populus, хотя различия между этими тремя терминами отнюдь на были ясными и отчетливыми. Для обозначения народов, упоминаемых в Ветхом Завете, Вульгата использует на равных правах латинские слова gentus, popules и nationes [племена, народы, нации (вульг. лат.)]. Такое употребление в библейском тексте и задавало в ту пору значение слова natio. Оно характеризовало несколько неопределенную общность людей, сложившуюся на основе племенного, языкового и территориального единства, взятого иногда в более узком, а иногда в более широком смысле. Нациями называли бургундцев, бретонцев, баварцев, швабов, но также и французов, англичан и немцев. Административного значения, по аналогии со словом patria, слово natio не имело. Поначалу оно не имело и политического значения. Постепенное уточнение понятия natio связано было с развитием отношений между отдельными людскими общностями, которые, с одной стороны, стремились к независимости, с другой же стороны к внутреннему единению. Блеск королевской власти, верность сюзерену, защита со стороны епископа, милость господина, на которого работаешь, создавали множество связей, присущих тесно сплоченной общине. Лишь наиболее охватывающие из связей этого рода передавались понятием natio. Но сколь бы ни были широки или узки эти связи, лежащее в основе понятия natio чувство сводилось всегда к одному и тому же примитивному единству наших, своих, с безудержной страстью начинающих ощущать свою сплоченность, едва только им покажется, что другие, чужаки (чтобы за этим словом ни стояло), угрожают им или оспаривают их первенство. Это чувство заявляет о себе чаще в виде враждебности, реже — в виде единения. Чем теснее соприкосновение с ненашими, тем острее ненависть. Недаром история не знает вражды более яростной, чем между соседними городами»…[412].

Видимо, выводы Й. Хейзинги вполне справедливы (с соответствующими поправками на язык) и относительно древней Руси, в частности для характеристики отношений между жителями различных русских земель и даже близлежащих городов. Тем не менее, специальная литература по истории Руси XIII в. пестрит патриотическими характеристиками: псковские бояре-изменники продали русскую землю врагу, новгородское боярство, ставя собственные интересы выше интересов родины… и т. д., и т. п.

Все это, однако, не отвечает на вопрос, который был поставлен в начале лекции: почему с именем Александра Невского древнерусский книжник связывал последнюю надежду Русской земли на спасение?

Тем не менее, подведем предварительные итоги:

1. Победы Александра Ярославича на Неве и на Чудском озере вряд ли могли стать реальной основой почитания князя как святого, поскольку их масштабы и значение значительно уступали другим битвам русского народа и народов Прибалтики с рыцарями Ордена меченосцев, Тевтонского, а затем и Ливонского орденов.

2. Борьба русских князей (Ярослава Всеволодовича, Александра и Андрея Ярославичей) с Орденом, судя по всему, в основном велась за сферы влияния в юго-восточной Прибалтике. Объектом раздела при этом оказывались земли балтских и финно-угорских народов.

3. Сопротивление Новгорода и особенно Пскова действиям великих князей, направленным против независимости этих городов-государств, а также против Ордена, не носило (да и не могло носить) характера предательства русских интересов.

Лекция 8 АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ: РУСЬ И ОРДА

ОБЪЕДИНИТЕЛЬ

Вторая половина жизни Александра обычно освещается по крайней мере, в учебниках крайне скудно. Непосвященному трудно составить конкретное представление о том, чем были заполнены последние двадцать лет прославленного князя. Обычно все сводится к тому, что он проводил внутреннюю и внешнюю политику, соответствующую интересам объединения Руси. В чем же она состояла?

Начать придется с события, которое, на первый взгляд, кажется проходным. В 1243 г. отец выдающегося князя-полководца, Ярослав Всеволодович стал первым русским князем, получившим от Батыя ярлык на великое княжение. Лаврентьевская летопись сообщает об этом событии крайне лапидарно:

«…В лето 6751 [1243] Великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови. Батыи же почти Ярослава великого честью и мужи его, и отпусти и рече ему:…Ярославе, буди ты стареи всем князем в Русском языце. Ярослав же възвратися в свою землю с великою честью»[413]

Между тем, по своему значению для дальнейшей истории Северо-Восточной, а затем и Северо- Западной Руси оно имело едва ли не большее значение, чем само монгольское нашествие. Впервые князю было пожаловано право представлять интересы Орды в русских землях. Тем самым русский князь был включен в ордынскую систему жесткого вертикального подчинения, а министериальные тенденции в развитии русской государственности (и до того, как мы помним, хорошо укоренившиеся в северо-восточных землях) получили прекрасную питательную среду.

Вскоре, однако, Ярослав был вызван в столицу Монгольской империи, далекий Каракорум. Судя по всему, великий каан Гуюк, стоявший тогда у власти, хотел, чтобы в русских землях правил его ставленник, а не Батыя (что вполне понятно, если учесть давнюю вражду внуков Чингиса). Визит этот, как известно, закончился для Ярослава Всеволодовича трагически. В столице, по словам папского нунция Плано Карпини, он не получил (впрочем, как и присутствовавшие в ставке каана другие правители, подданные каану: сельджукский султан Килидж-Арслан IV, царь Грузии Давид V и брат царя Малой Армении Хетума I, Самбат) никакого должного почета. После одного из обедов, дававшихся матерью Гуюка, великой ханшей Туракиной, русский князь заболел и 30 сентября скончался:

«…В то же время умер Ярослав, бывший великим князем в некоей части Руссии, которая называется Суздаль. Он только что был приглашен к матери императора, которая как бы в знак почета дала ему есть и пить из собственной руки; и он вернулся в свое помещение, тотчас же занедужил и умер спустя семь дней, и все тело его удивительным образом посинело. Поэтому все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землею. И доказательством этому служит то, что мать императора без ведома бывших там его людей поспешно отправила гонца в Руссию к его сыну Александру, чтобы тот явился к ней, так как она хочет подарить ему землю отца. Тот не пожелал поехать, а остался, и тем временем она посылала грамоты, чтобы он явился для получения земли своего отца. Однако все верили, что, если он явится, она умертвит его или даже подвергнет вечному плену»[414] .

Как бы то ни было, в 1247 г. старшие сыновья Ярослава Александр и Андрей отправились в сердце монгольских степей. К моменту их прибытия в ставке монгольских ханов произошли перемены. Гуюк умер, и власть перешла к его вдове Огуль-Гамиш (1248 1252). По ее решению, ярлык на великое княжение был передан Андрею, а Александр, у которого как и у отца были налажены отношения с Батыем и Сартаком, получил в управление Киев, в котором, по свидетельству того же Плано Карпини, после нашествия осталось не более двухсот домов:

«Этот город был весьма большой и очень многолюдный, а теперь он сведен почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей тех держат они [монголы] в самом тяжелом рабстве»[415].

В 1249 г. братья вернулись на Русь. Александр миновал разоренный Киев и сразу поехал в Новгород:

«…В лето 6757. Приеха Олександръ и Андреи от Кановичь. И приказаша Олександрови Кыевъ и всю Русьскую землю, а Андреи седе в Володимери на столе»[416].