После булочной Маша брала санки, ставила на них чайник и бидон и медленно брела по улицам к реке.
Летом река была близко, минут пятнадцать ходьбы. А теперь улицы стали длинными, а лёгкие санки — тяжёлыми. И приходилось идти долго-долго.
Маша спускалась по скользким ступенькам на лёд, к проруби. Прорубь была чёрной среди снежной белизны, и над ней вился лёгкий парок.
Маша садилась на санки и отдыхала немного. Потом черпала чайником чёрную воду и наливала её в бидон.
Однажды Маша дотащила санки до проруби, присела отдохнуть, закрыла глаза и словно провалилась в густую тьму.
Кто-то тронул её за плечо.
Маша с трудом разлепила глаза. Она увидела женщину в полушубке и чёрном платке. Лицо у женщины было худое, бледное, ресницы заиндевели.
— Не сиди, идём… Замёрзнешь. Тебя проводить?
Женщина сама еле стояла на ногах.
— Не надо. Спасибо.
Маша взялась за чайник, чтобы набрать воды, но он был полон, и бидон полон.
— Спасибо, — ещё раз сказала Маша и побрела домой.
Улицы стали ещё длиннее, а санки ещё тяжелее, словно положили на них каменную глыбу.
Ветер взвихрил на перекрёстке белый снег и бросил его в чёрную подворотню…
Мария встряхнула головой. Потом нахмурилась и сказала:
— Знаете, Ленинград во время блокады был чёрным и белым.
Рабочий кивнул:
— Верно, именно чёрным и белым. А в День Победы — красным, синим и золотым! — Он улыбнулся. — Цвет — удивительно выразительная штука!
Вечером Мария шла домой, присматриваясь ко всему. Оказалось, мир вокруг был полон красок.
Пламенело закатное небо.
Алели вагоны трамваев.
Сочно-зелёная листва деревьев издали казалась нарисованной на серых стенах домов.
«А травильщик берёт жёлтые и синие точечки и складывает из них зелёный цвет — траву, деревья», — подумала Мария и улыбнулась.
Дома она отыскала цветные карандаши, взяла листок бумаги и стала ставить рядом жёлтые и синие точки. Но точки так и оставались точками. Зелёного не получилось.
«Не так просто», — подумала Мария. Но она научится. Она заставит их стать зелёными! И будет управлять цветом, раскладывать его и складывать снова. Она научится. Она станет цветным травильщиком!
Какая удивительная профессия!
Первый день
В этот день Мария встала рано, куда раньше обычного.
Утро было праздничным. В окно врывались солнечные лучи, в них весело плясали пылинки. Мария прибрала комнату, напилась чаю, надела праздничную белую блузку и синюю юбку и пошла в типографию. Она шагала и тихонько напевала. Так ей было хорошо!
Она впервые шла в свой новый цех. В цинкографию. Это праздник, большой праздник, когда человек идёт в свой цех. Не просто так, не на экскурсию, а на работу. В такой день человеку и радостно, и чуть-чуть страшновато: что-то его ждёт впереди?
В цехе было тоже солнечно. На столах травильщиков лежали свежие цветные оттиски, пахло типографской краской. Марии нравился этот запах. Она втянула носом воздух и тихонько засмеялась. Потому что представила себе, как сидит она за этим столом, нет, лучше за тем, а перед нею на подставке, вроде нотной, стоит картина. Какая? Неважно. Ну, хоть сосновый лес, к примеру.
И вот сидит она, Мария, и трудится над цинковыми пластинками — клише, — чтобы потом напечатали тысячи, нет — десятки, сотни тысяч точно таких же картин. И любой человек сможет принести такую картину домой, глядеть на неё и как бы войти в лес и ощутить смолистый запах сосен.
Вот только как она будет трудиться над цинковыми пластинками, Мария представляла себе смутно. Ведь в каждом деле обязательно есть своя тайна. Она ещё и инструменты в руках не держала, ещё и названий их не знает…
Начальник цеха подвел её к тому самому пожилому рабочему, который рассказывал ей про цвета.
— Вот вам, Николай Фёдорович, ученица — Мария Щаденко.
Николай Фёдорович, чуть сощурясь, посмотрел на Марию, улыбнулся и спросил:
— А, это опять ты?
— Я.
— Хочешь стать цветным травильщиком?
— Хочу.
— Гляди, дело не простое. Не передумаешь?
— Нет.
— Ох, Маруся, хлебнёшь горюшка, прежде чем что получится! И слёз прольёшь целый ручей! И руки не раз опустятся. Не испугаешься?
— Нет.
— Ну, гляди. — Николай Фёдорович снова внимательно посмотрел на Марию и повёл её в противоположный конец цеха. Там на длинном деревянном столе лежали какие-то плоские серые плиты, похожие на жернова, которыми в старину на мельницах мололи зёрна. Николай Фёдорович похлопал одну из плит: — Это — типографский камень. А вот это, — Николай Фёдорович взял со стола чёрную от краски лопатку, — это шпахтель называется. Запомнила? Так вот, надлежит тебе этим шпахтелем на этом камне растереть вот эту чёрную краску. А то она густая для дела. Растереть её надо так, чтобы она как растопленное масло стала. Сумеешь?
Мария пожала плечами:
— Чего ж тут не уметь?
— Ну-ну, — кивнул Николай Фёдорович и ушёл к своему столу.
А Мария поцарапала зачем-то бок жёсткого камня, потом взяла шпахтель и стала накладывать краску из банки на камень.
Краска была чёрной-пречёрной и пахла горелым асфальтом. Она липла к камню, к шпахтелю, к пальцам. Она сопротивлялась, будто понимала, что растирают её неумелые руки.
Скоро Марии стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Она тыльной стороной ладони стёрла их. А краска словно бы того и ждала — р-раз! — и перебралась на лоб.
А Мария ничего не замечала. Она рассердилась на краску: «Ты упорная, а я ещё упорней!» И тёрла, тёрла, тёрла…
Яркое солнечное пятно переползло со стола на камень, прямо под руку Марии. Будто солнце хотело помочь ей растереть упрямую краску.
И Мария вспомнила: такое же яркое солнце светило в далёкое утро, когда она шагала на батарею вместе со старшиной.
