надо разыскать и разбить. Поэтому тот, кто составляет план стратегии сокрушения, задается прежде всего вопросом: где приблизительно находится неприятельская армия? У Фридриха же вопрос - географический: которая из двух провинций представляет наиболее благоприятные и выгодные условия для вторжения и ведения войны? 'Идея-норма' у Фридриха заключается в том, что он уяснил, что вторжение в Моравию представляет известные преимущества перед вторжением в Богемию. Для такого простого обыденного соображения нельзя чеканить столь многозначительное название, как 'идея-норма'; последнее звучит, словно за ним кроется нечто большее, чем то, что оно действительно содержит. Да к тому же Фридрих гораздо чаще вторгался в Богемию, чем в Моравию56.
Заглянем и мы теперь в подлинный текст того пассажа в 'Политическом завещании', который Гинце кладет в основание своих рассуждений. Приводим его дословно.
'Всякий раз как нам придется обнажить мечи один против другого, надо всегда начинать с того, чтобы оккупировать Саксонию, а оттуда направить корпус в Богемию вдоль Эльбы. В Силезии надо иметь еще большую армию, которая, оставив отряды в Ландсхуте и в Глацском графстве, проникла бы в Моравию со стороны Гульчина. Если у нас будут союзники, которые будут действовать в согласии с нами, мы сможем отбросить австрийцев во вторую кампанию за Дунай. Желательно было бы, чтобы турки одновременно действовали в Венгрии или чтобы экспедиционный корпус русских в 30 000 человек вторгся до Дуная, между Прессбургом и Буда-Пештом. Этим способом можно было бы овладеть Богемией, дабы затем обменять ее на курфюршество, более близкое к нашим границам'.
Таким образом, хотя король и исходит из предположения союза с русскими и турками, он думает проникнуть до Дуная, - но лишь во вторую кампанию. И это называется стратегией сокрушения? В этом отношении Мольтке в июле 1866 г. преподал нам несколько другой урок. Он не повел одну часть армии в Богемию, а другую - в Моравию, но постарался при первой возможности соединить все части для решительного сражения, и не довел пруссаков первый год до Дуная, чтобы затем развести их на зимние квартиры и продолжать войну в следующем году: он поставил все на карту, чтобы одним духом продолжать войну до тех пор, пока противник не примет наших условий мира. Вот какова действительная стратегия сокрушения!
Правильнее, чем Гинце, на мой взгляд, судит Иэнс, который о плане, разработанном королем почти тожественно в 1775 и 1778 гг., говорит (Jahns. Geschichte der Kriegswissenschaften III, 2015), что эти планы, собственно говоря, сводятся к простым демонстрациям.
Нельзя не удивляться тому, что Фридрих мог воображать, что ему удастся таким ведением войны вынудить у дома Габсбургов уступку Богемии, с тем, чтобы потом обменять ее на Саксонию. Но не менее удивительно и то, что Гинце держится того представления, будто Фридрих задумал политически, как оборонительную, - такую войну, при которой на стороне Пруссии были бы Турция и Россия и которая в результате должна была принести ему Саксонию.
В этом, правда, нет прямого противоречия, а все же это растягивает физиономию Фридриха в противоположные стороны, когда он одновременно должен играть роль безобидного политика, ведущего одни лишь оборонительные войны, и роль фантастического стратега, который берется со своими крайне ограниченными средствами сокрушить чрезвычайно могучего противника.
В частности, я считаю нужным указать еще на следующую ошибку в изложении Гинце.
В 1757 г. первоначально у Фридриха не было намерения вторгаться в Моравию, и он не дал Шверину и Винтерфельду уговорить себя отказаться от этого предприятия; на самом деле его первоначальная идея была - занять оборонительную позицию в Саксонии, и лишь после того, как он в течение этой обороны разобьет австрийцев тактическим наступлением, он хотел в полном согласии с этими обоими генералами двинуться в саму Моравию.
Да и в 1757 г. Фридрих вступил в пределы Богемии отнюдь не с целью 'дать решительное сражение под Прагой'. Правда, в своем 'Завещании' 1768 г. он изображает это так; и я охотно готов согласиться с тем, что такого рода ретроспективными экскурсами, носящими характер мемуаров, не следует пренебрегать наряду со свидетельствами,
сопровождавшими сами действия. Но в данном случае это описание, носящее мемуарный характер, не является дополнением, а стоит в полном противоречии с документальными показаниями и даже не вполне сходится с подлинными, написанными пять лет перед этим и посвященными этому времени, мемуарами - историей Семилетней войны. Следовательно, это показание 1768 г., конечно, нельзя признать за полновесное доказательство.
Я не могу также оставить без возражения того утверждения, будто захват в 1758 г. большого транспорта разрушил план короля. Ведь одновременно с захватом этого транспорта Дауну уже удалось освободить от осады Ольмюц с восточной стороны, так что это само по себе вызвало бы крушение плана Фридриха, даже если бы транспорт благополучно дошел по назначения.
Наконец, что касается кампании 1778 г., то не одно личное сопротивление принца Генриха, а сама природа вещей помешала армии короля удалиться в Моравию, в то время как другая ее половина находилась в Богемии.
Далее мы читаем у Гинце: 'Вопрос заключается в том, способны ли вообще данная эпоха и данный человек на концепцию в смысле стратегии сокрушения, и в отношении Фридриха на этот вопрос следует, безусловно, ответить утвердительно'. Разумеется, нельзя этого не сделать, если понимать стратегию сокрушения так, как ее понимает Гинце. Но, как мы достаточно показали выше, то же надо, в таком случае, сказать относительно императора Франца, русского совета министров, фельдмаршала Дауна и генерала Субиза. Ведь 'концепции' охвата пруссаков Субизом при Росбахе, полного окружения и уничтожения их Дауном под Лигницем были не хуже чего бы то ни было, когда-либо выполненного Фридрихом. Но если Гинце уклоняется признать на этом основании Дауна и Субиза стратегами сокрушения, то он тем самым признает, что он неправильно применяет это понятие и к Фридриху.
Еще более признается он в том, когда дальше говорит: 'Правда, средства для ведения войны, коими он располагал, и общие обстоятельства, обусловливающие военные действия, как, например, способ обработки почвы, состояние дорог, возможности снабжения, были в то время таковы, что они ставили выполнению подобных проектов большие затруднения, чем во времена Наполеона и Мольтке. Это в достаточной мере Фридрих испытал на собственном опыте, потому и сама стратегия Фридриха сохранила тот колеблющийся характер, который снова приближает ее к старой методической, маневренной стратегии'.
Если не обращать внимания на оттенок порицания, заключающийся в выражении 'колеблющийся характер', то можно бы сказать, что Гинце совершенно правильно и в полном согласии со мной причисляет Фридриха к категории двухполюсной стратегии измора. Почему же он перед этим называет его стратегом сокрушения? Нельзя допустить мысли, чтобы такой ученый, как Гинце, мог сам так прямо противоречить. Объяснение заключается просто в том, что он употребляет термины 'стратегия сокрушения' и 'стратегия измора' в совершенно ином смысле, чем я, когда я установил эту терминологию и пользуюсь ею. При этом условии понятно, что должно нагромождаться одно недоразумение за другим. То же произошло и с Козером, который также пользовался моей терминологией, не уяснив ни себе, ни читателю, что он вкладывает в эти слова совсем иное содержание, чем я.
Тот, кто под стратегией измора разумеет ведение войны без силы и размаха, а под стратегией сокрушения - ведение войны гениальное и смелое, - тот, естественно, будет страшно изумлен, что я причисляю Фридриха к стратегам измора.
Особенно же приходится возражать против последних положений, высказанных Гинце: ибо причины, не дозволявшие Фридриху быть стратегом сокрушения, указаны крайне неполно, и как раз главных-то у него и недостает. Прогресс в 'обработке земли, состоянии дорог, в возможности снабжения армии' не был уже так велик за те 18 лет, которые отделяют последнюю кампанию Фридриха от первой кампании Наполеона, чтобы этот прогресс открыл возможность для применения совершенно иной стратегии. Да ведь и сам Гинце говорит только о 'больших затруднениях (для Фридриха), чем во времена Наполеона'. Если бы дело шло только о 'больших затруднениях', то можно бы на это сказать, что для того и существуют затруднения, чтобы их преодолевать, и в таком случае в словах Гинце можно было бы прочесть новый упрек в отношении к Фридриху. На самом деле речь идет вовсе не о 'затруднениях', а о возможности. Уяснить себе, в чем именно заключалась эта невозможность, эти непреодолимые препятствия, в этом и заключается задача, разрешить которую необходимо для того, чтобы оценить
