И тем не менее его слава была такова, что со скандалом примирились, и Лопе де Вега приглашали принимать участие в самых торжественных церемониях. В 1620 году Мадрид обратился к нему с просьбой председательствовать на поэтическом турнире, проводившемся в честь праздника по поводу беатификации покровителя города, святого Исидро-работника. Лучшие поэты Испании были приглашены к участию в этом конкурсе, в котором отличился тот, кто после Лопе унаследовал скипетр короля драматургов — Кальдерон де ла Барка. Двумя годами позже святой Исидро был канонизован: новые праздники, новые литературные состязания, в которых приняли участие 132 поэта. Лопе получил первый приз, два других достались Кальдерону и Гуильену де Кастро. В тот же год мадридские власти провели в честь канонизации святой Терезы другой поэтический турнир, проходивший во дворе Королевского дворца в присутствии короля и королевы. «„Лопе де Вега Карпьо был секретарем конкурса“, — сообщали „
Лопе был тогда, по словам его биографа Монталбана, самым богатым и самым бедным человеком своего времени. Богатый литературными трудами, разнообразие и масштабы которых были поистине удивительными; бедный, потому что дохода от этих трудов едва хватало на содержание его незаконной семьи, руководители театральных трупп, чье материальное положение было весьма трудным, и поэтому они часто разорялись, очень нерегулярно оплачивали пьесы, которые покупали по достаточно высокой цене в 500 дукатов; к тому же отсутствие какой бы то ни было защиты «интеллектуальной собственности» позволяло пользоваться ею плагиаторам: некто Луис Рамирес де Арельяно, бывший студент Алькалы, одаренный феноменальной памятью, специализировался на том, что запоминал наизусть текст пьесы, слушая ее на двух-трех спектаклях, записывал ее и перепродавал. Напрасно Лопе выражал протесты и обращался в суд: факт запоминания текста не мог, по словам судей, рассматриваться как кража.
Нужны были другие источники дохода, и Лопе без конца обращался к герцогу де Сесса, просил дать ему карету напрокат, послать отрез на платье дочерям, иногда даже просил денег, разумеется, в достойных выражениях, но это все равно унижало его, особенно когда, например, герцог вызывал его, чтобы публично использовать в роли капеллана, «служащего перед ним мессу каждый день за весьма скромное жалованье». То, что и сам он ощущал свою рабскую зависимость, чувствуется в наставлениях, адресованных им своему сыну в посвящении ему одной из книг: «…если вы чувствуете потребность сочинять стихи (храни вас Бог от этого), позаботьтесь, чтобы это не стало вашим главным занятием… Не ищите лучшего подтверждения этим словам, чем мой собственный пример, поскольку, даже если вы проживете долгую жизнь, вы все равно не сможете сделать для хозяев своей родины столько, сколько сделал я, чтобы заслужить награду; а ведь у меня, как вы знаете, есть лишь бедный домик, убогая кровать, скудный стол и маленький сад, цветы которого являются моим единственным утешением во всех моих бедах».
Молодой Лопе не последовал по стопам своего отца. Поссорившись с ним, он избрал карьеру военного и погиб в кастильских колониях. У драматурга остались две дочери, которые считались родившимися от «неизвестного отца». Одна постриглась в монахини монастыря Троицы в Мадриде. Другая, Мария Антония, которую выдавали за его племянницу, стала его единственной отрадой после того, как Марта де Неварес ослепла, затем сошла с ума и умерла в 1632 году. Но богиня мести Немезида не пожелала, чтобы Дон Жуан, поэт-богохульник и любимец женщин, мирно окончил свой жизненный путь. В 1634 году Мария Антония с собственного согласия была похищена Кристофором Тенорио де Вильяльта, как Изабелла де Урбина была когда-то увезена ее отцом. Через несколько месяцев (в августе 1635 года) братья из Святой службы, рыцари ордена Святого Иоанна и братство священников Мадрида понесут к могиле «феникса поэтов», Феликса Лопе де Вега Карпьо.
То, что Лопе де Вега, в течение двадцати лет бывший постоянным «поставщиком» пьес для всех театральных трупп Испании, мог существовать только благодаря материальной помощи знатных сеньоров, весьма красноречиво рисует положение писателей того времени. Никто из них не мог прокормиться своим пером, и те, кому не посчастливилось встретить великодушного покровителя или извлечь какую-то выгоду из церковных должностей (как Гонгора, бывший пребендарием капитула Севильи), вынуждены были зарабатывать себе на хлеб, выполняя недостойную их гения работу, как, например, «поставка продуктов для флота» — этим занимался Сервантес, после чего по обвинению в растрате попал в тюрьму Севильи — менее славное место, чем каторга в Алжире, куда привела его военная карьера.
Тем не менее, несмотря на такую нищенскую жизнь писателей, литература начинала играть в жизни испанцев все более важную роль, стремясь превратиться в «обычную деятельность общества, в которую вмешиваются все и которая затрагивает всех».{211} Особенно это относилось к поэзии, которой занимались люди всех слоев общества, от знатного сеньора до студента и простого ремесленника, так что Испания была просто наводнена поэтами и рифмоплетами, занятыми поисками рифм — и конечно же издателя.
Любовь к поэзии и литературным дискуссиям находит свое излюбленное место с конца XVI века в «академиях», число которых быстро множится в первой половине следующего века. Существуя под покровительством известного человека, — для Придворной академии это был сам король, — они собирали писателей, лучшие умы страны и знатных сеньоров. Последние не ограничивались вдыханием поэтического фимиама, курившегося в их честь, а часто присоединялись к пишущим стихи. Каждый приходил туда сорвать аплодисменты, либо читая свои самые последние произведения, либо слагая остроумный экспромт в форме сонета, песни, «романса».{212} В обязанности жюри входило присуждение пальмы первенства в этих состязаниях, но, как советовал Сервантес одному молодому поэту, «претендуйте на второй приз, поскольку первый всегда дается по благосклонности и за личные качества, а второй — за заслуги». Никто не слушал этих мудрых советов, и досада от того, что стихи не были оценены, нарушала спокойствие этих мирных турниров. «Мне только и говорят, что об академиях, где соревнуются знатные люди и многие поэты, — писал в 1612 году Лопе де Вега герцогу де Сесса. — В академии Парнаса были поэтически „укушены“ лиценциат Сото, родом из Гранады, и знаменитый Луис Велес. Дело дошло до размахивания щитами и поджиданий друг друга у ворот. Никогда еще Марс не проявлял себя столь жестоким по отношению к Музам…»{213}
Мы видели, сколь важны были поэтические состязания, устроенные по случаю канонизации святой Терезы и святого Исидро-работника, в которых приняли участие самые знаменитые поэты Испании. Этот вид конкурсов стал обычным сопровождением праздников, проводившихся в крупных городах и даже в маленьких поселениях. Эстебанильо Гонсалес рассказывал, что, проезжая через маленькую деревушку в Арагоне, где готовились к «битве мавров и христиан»,{214} он увидел на двери церкви «двадцать четыре приза, которые должны были быть вручены за двадцать четыре лучших сонета, сложенных в честь розы, которая утром всего лишь бутон, в полдень расцветает, а вечером увядает… Призами служили пояса, перчатки, кошельки и пара цветных подвязок для чулок. Когда мы пришли на это „академическое“ состязание, было уже более двадцати сонетов, сочиненных студентами и почтенными горожанами из числа собравшихся поглазеть на этот праздник».
Истинная поэзия мало что выигрывала от этих оргий рифмоплетов, где красноречие обычно было важнее, чем вдохновение. Но более конкретное выражение эти навыки красноречия получили в двух поэтических школах, между которыми, особенно с 1610 до 1650 года, распределился испанский литературный мир: культеранизм и концептизм. Культеранизм стремился к созданию оригинального поэтического языка, обогащенного лексикой и синтаксическими фигурами латыни, и искал самые утонченные и витиеватые формы выражения. Концептизм больше заботился о том, чтобы передать всю сложность идей и концепций с помощью красноречивых сравнений и антитез, в конечном счете выходя за пределы здравого смысла.
Доведенные до логического конца, концептизм и культеранизм приводили практически к идентичному результату — созданию искусственного языка, вычурного и непонятного, бесконечно далекого от того, на котором говорил народ. Поэтому борьба, которая развернулась между сторонниками двух школ, и атаки на них, предпринимаемые их общими противниками, были бы менее яростными, если бы зависть и
