Сто тысяч Королевств

друзей, но не могу понять, как…

Ах, ясно как божий день, стоит задуматься. Дарр. Конечно, он не принадлежал Скаймине, но она — истинная Арамери, и руки у неё развязаны, не говоря уже о возможностях. Мой народ нуждался в защите. Не важно, в какой и как, — но, клянусь, я найду её.

Релад покачал головой, словно прочитав мои мысли.

— Вы никогда не сможете защитить любимое, кузина, — защитить навсегда. Защитить полностью. Единственная доступная защита — не любить вообще. Никого и ничего.

Я недоумённо свела брови.

— Это же невозможно.

Да как же тогда жить? Существовать так никому не под силу.

Его улыбка отдалась во мне дрожью.

— Пусть так. Тогда, удачи вам.

Он подозвал женщин. Обе, поднявшись, перебрались к нему, замерев в ожидании очередной команды. Тогда я и заметила: высокие, аристократично красивые — неестественно амнийской красотой. И обе с длинными соболиными кудрями, похожие друг на друга, а отчасти — на Скаймину. Да, сходство было неоспоримо.

Релад смотрел на них с такой горечью, что на мгновение я почувствовала острую жалость. Кого же любил он — и потерял? Вопрос возник сам собою. А с ним и другой. Даже не вопрос, сразу ответ. Релад оказался бесполезен для меня, а я — для него. Лучше бороться в одиночку, чем положиться на эту пустую оболочку, мало напоминающую человека.

— Благодарствую, кузен, — попрощалась я, вежливо склоня голову. И предоставила его собственным фантазиям.

На обратном пути к себе в комнату, я заглянула к Т'иврелу и вернула керамическую флягу. Т'иврел спрятал её обратно без лишних слов.

9. Воспоминания

Мертвящую немочь, прокатившуюся по свету, прозвали в народе Гулящей Старухой. Зачином — с невинной дрожи, позже — страшной лихорадки, потери сознания, а в конце — своего толка сумашествием. Жертву будто бы силой подымает с постели и мотает туда-сюда — по комнате и дальше. Шатает, лютоводит, а жар нарастает и нарастает, покуда кожу не испещряют трещины и кровотоки — и не гибнет мозг. И даже после мёртвое тело не сразу может унять ломаный шаг.

Веками Гулящая Старуха косила народ, вспыхивая то там, то здесь. На первом её приходе в могилу сошли тысячи, ибо никто не мог понять, как разносится смерть. Гулящая, сами понимаете. Заражёные могли свободно добираться до здоровых. Ядовитой кровью, гниющими телами они передавали порчу дальше.

Теперь мы более благоразумны. Мы воздвигаем стену вкруг любого места, коего коснулась Старуха и крепим железом наши сердца, слыша крики загнанных в ловушку. Если неделями спустя они ещё живы, мы выпускаем их. Выжившие — не просто слухи. Мы не жестоки. И не безжалостны.

Это спасение тем незаметнее, что Старуха поражает лишь крестьян да служек. Но не знать. Священство, дворяне, книжники, богатое купечество… у тех в достатке и охраны и денег, дабы вовремя обезопасить себя, заперевшись в изоляции крепостей и храмов. Хотя, мало кто помнит, но в первые годы, как Старуха стала бродить по свету, знать избежала мора. Без всякой на то блокады. Даже сейчас не бог весть когда вознёсшиеся из простонародья… богатство и могущественность неприкосновенны.

Разумеется, в этой чуме нет ни капли самородного. Естественного.

Старуха пришла в Дарр немногим прежде моего рождения; никто не ждал, что в её сети попадётся мой отец. Мы были мелкопоместными нобилями, но всё-таки — дворянством. Лишь дед по отцу был из простолюдин, считаем мы, Дарре, — красавцем-охотником, попавшим — и попавшимся — на глаза бабушке. Видимо, немочи было довольно и этого.

Однакож… отец выжил.

Я вспомню об этом нескоро. Но по великой нужде.

* * *

Той ночью, готовясь ко сну, я вышла из ванной — и обнаружила Сиеха, уплетающего мой ужин и читающего одну из книг, привезённых мною из Дарра. Против ужина я не возражала. Иное дело — книга.

— А неплохо, — сказал Сиех, небрежно поприветствовав меня смутным подобием жеста. И не подумав отнять глаз от страниц. — Никогда не читал прежде даррийской поэзии. Странно — из разговора с тобой я подумал было, что все Дарре, хмм, слегка непосредственны. Но тут, глянь: каждая строка так и норовит запутать. Тот, кто писал это, думал… циклично, по кругу.

Я села на кровать, убрать волосы.

— Вообще-то, перед тем, как вломиться в чью-то личную жизнь, принято вежливо просить разрешения.

Книгу он из рук так и не выпустил, но захлопнул.

— Я оскорбил тебя. — На лице его отразилась задумчивость. — Почему?

— Этим поэтом был мой отец.

Задумчивость перешла в изумление, а изумление — в расчёт.

— И хорошим поэтом. Почему тебе не нравится чужой интерес к его стихам?

— Потому что они — мои.

Десять лет. Десять дет как он мёртв — несчастный случай на охоте, мужчинам в привычку так умирать, — и всё ещё больно даже думать о нём. Я опустила щётку для волос, глядя на тёмные завитки, зацепившиеся за щетинки. Амнийские кудри. Амнийские глаза. Иногда я задавалась вопросом: считал ли отец меня уродливой? Многие Дарре — да. А если и так, то из-за моих амнийских черт? Или оттого, что я уродилась не столь похожей на Амн? В отличие от матушки.

Сиех одарил меня долгим взглядом.

— Я не хотел тебя обидеть. — И встал, возвращая книгу на место. Небольшую полочку, приютившуюся в углу.

Что-то во мне ослабдо, хоть я и не выказала этого, снова занявшись волосами.

— Удивлена, что это тебя заботит, — сказала я. — Смертные всё время умирают. Ты уже должен был устать ходить на цыпочках вкруг нашей скорби.

Сиех улыбнулся.

— Моя мать тоже умерла.

Предатель, который никого не предавал. Я никогда не думала о ней, как о чьей-то матери.

— Кроме того, ты пыталась убить Ньяхдоха ради меня. Пусть это даст тебе немного пищи для размышлений. — Он перебрался на туалетный столик, заодно столкнув пятой точкой всё лежащее там; видимо, так далеко его благие намерения — и щедрость — не заходили. — Так чего же ты хочешь?

Я раскрыла было рот. Он рассмеялся.

— Ты же была не против, пока не увидела, что я читаю.

— Ох.

— Ну и?..

— Меня интересует… — Внезапно я почувствовала себя глупо. Мне что, мало других проблем? Почему я так одержима смертью — и мертвецами?

Сиех подтянул под себя ноги и состроил выжидающую физиономию. Я вздохнула.

— Мне показалось, что ты мог бы рассказать мне, что знаешь… о матушке.

— Не про Декарту? Скаймину? Или Релада? Даже не о моём, хм, своеобразном семействе? — Он склонил голову набок (зрачки потемнели, замерцав, по-кошачьи мерно сужаясь и расширяясь, в тон