— Она любила вас, — сказала снова, — а вы, полагаю, убили её.
Теперь, я была уверена, лицо старика уж точно скривило от непереносимой боли. Мгновение холодное удовлетворение полнило моё сердце. Но не более, чем… Война была проиграна; что могла значить ещё одна ничто жная схватка? Мне надлежало погибнуть. Я собиралась умереть. Я шла на смерть. Однако ж смерть моя несла желанное… исполняла желания столь многих — моих родителей, Энэфадех, мои собственные… — но, глупо было бы лгать себе самой, стоя на краю пропасти. Я не могла ни смотреть в лицо правде. Сердце моё было полным-полно от обжигающего страха.
Пересилив себя, злясь на собственную трусость, я развернулась поглядеть на Энэфадех, рядком сгрудившихся за мною. Кирью, по любому, бы не пожелала даже встретиться со мной глазами; в отличие от Закхарн, та отвесила почтительный кивок. Сиех… мягко и нежно промурлыкал что-то по-кошачьи, похоже, не меньше меня тяготясь этой мучительной бесчеловечностью. Слёзы ожгли глаза. Как безрассудно. Как глупо. Даже не будь мне судьбой предназначено умереть здесь и сейчас, кем бы я была для него? Невзрачной мелочной вехой на пути? Короткой запинкой в бессконечно долгой жизни? Но даже теперь, на пороге собственной смерти, мне всё равно ужасно не хватало Сиеха.
Наконец, я взглянула на Ньяхдоха, осевшего позади на одно колено, в обрамлении клубящихся серой хамарью вихрей волос. Разумеется, им не составило бы труда принудить падшего силой опуститься на колени, здесь, в святилище Итемпаса. Но он высматривал меня, а не самый краешек блеклого неба, наконец озаряющегося с востока рассветом. Я ждала, что на лице его стынет маска безучастия, но нет, как бы ни так. Стыд и скорбь, и разгорающаяся приступом ярость, что дробит на осколки планеты, пламенели в его глазах, — наряду с чувствами иного толка, чересчур обессиливающими, устрашающими, чтобы назвать их поимённо.
Могла ли я доверять увиденному? Посметь довериться? Рискну ли я? Он обретёт, после всего, небывалую мощь. Вернёт некогда отобранное. Что стоило ему ныне разыгрывать влюблённость, побудив меня, тем самым, покорно и дотошно следовать каждой точке их планов?
Снедаемая болью, я уткнуда в пол глаза. Кажется, я столько пробыла в Небесах, что более не в силах довериться даже самой себе.
— Я не убивал твою мать, — произнёс наконец Декарта.
Пошатнувшись, дрожа, я обернулась к нему. Он шептал так тихо, что на секунду мне вздумалось, что я попросту ослышалась.
— Что?
— Я не убивал её. Я никогда б не убил её. Не полыхай она ненавистью ко мне, и я бы умолял её на коленях вернуться назад, в Небеса, даже прихвати она с собою и тебя. — Растерянная, я с ужасом видела, как увлажняются щёки Декарты; он плакал. Зло сверкая на меня глазами сквозь текущие на пол солёные капли.
— Ради неё я бы даже попытался полюбить и тебя. Ради Киннет.
— Дед, — вмешалась Скаймина; высокомерный голос её граничил с презрением, чуть ли не вибрируя от нетерпения. — Я, конечно, высоко б оценила твою доброту к нашей кузине…
— Замолкни! — рявкнул Декарта, резко вперяясь в ту бесцветными, острыми как алмазная кромка, глазами. Да так, что вздёрнувшуюся сестру и в самом деле отшатнуло. — Ты не знаешь, как я был близок к мысли умертвить тебя, услышав о смерти Киннет.
Обретя опору, Скаймина и сама жёстко выпрямилась, как отражение, повторяя позу деда. Как и следовало ожидать, ей не составило труда ослушаться его приказа.
— И оказали бы тем самым мне великую честь. Но к смерти Киннет я не причастна ни в коей мере; мне не было ни малейшего дела ни до неё самой, ни до этой ублюдочной девки, её нечистокровной дочурки. Я знать не знаю даже, отчего вы избрали именно её сегодняшней жертвой.
— Убедиться, истинная ли она Арамери, — проговорил еле слышно Декарта. Глаза его вновь перекинулись ко мне. У меня ушло целых три полновесных сердцебиения — понять, что он подразумевал. И когда суть его слов пронзила сердце, кровь отлила от побледневшего разом лица.
— Вы думали… я убила её, — прошептала почти беззвучно. — Всемилостивейший Отче, вы искренне поверили, что…
— Убийство возлюбленных — издревне в духе традиций нашего семейства, — довершил Декарта.
А за нашими спинами восточный склон небесной выси стремительно подёрнулся ярчайшим пламенем.
Меня взорвало. Я разразилась беспорядочной руганью. Только спустя пару попыток, связная речь прорвалась через бушующую во мне ярость; и тогда я была — Дарре. Я сама поняла последнее, лишь когда различила лицо Декарты, более озадаченное, чем оскорблённое — под ворохом моих проклятий.
— Я не Арамери, — под конец с гневом выплюнула ему в лицо, крепко сжав кулаки. — Вы, пожравший собственную юность, упивавшийся страданиями, как те чудовища из ваших вековой давности сказок! Я никогда не стану одной из вас, за вычетом этой поганой крови! Да и то, если б могла, с удовольствием и её б выжгла из собственных жил!
— Может, ты и не одна из нас, — сказал Декарта. — Теперь-то я вижу, что ты невиновна и, отправляя тебя на смерть, я лишь уничтожаю последние крохи, что остались мне от неё. Часть меня раскаивается и сожалеет об этом. Но, не буду лгать, внучка, есть и иная часть, что возрадуется, наслаждаясь твоей смертью. Ты отобрала её у меня. Она покинула Небеса ради твоего отца — и воспитать тебя.
— А знаешь, почему? Тебе не интересно, нет? — Я обвела рукой стеклянную ловушку, полную божеств и кровных моих родичей, пришедших поглазеть на мою смерть. — Ты убил её мать. Что, думаешь, она бы просто так свыклась с этим?
Впервые за наше знакомство, искры какой-то человечности тусло озарили печальную, самоуничижительную улыбку Декарты.
— Полагаю, я поступил бы так же. Как глупо, не правда ли?
Не в силах ничего с собой поделать, я эхом отразила его улыбку, зло изогнув собственные губы.
— Да, дедушка, так оно и было. Так и есть.
А потом Вирейн дотронулся плеча Декарты. Поодоль восточной каймы горизонта ярко и упреждающе расцвели, вырастая на глазах, багрово-золотистые клочья. Рассвет грядёт. Время исповедей миновало.
Качнув головой, Декарта бросил на меня, последний, особенно долгий, задумчивый взгляд во всеобщем безмолвии, прежде чем заговорить.
— Сожалею, — произнёс он очень тихо. Оправдание, исчерпывающее столь многие грехи. — Нам должно начинать.
Даже тогда… не могу сказать — я верила. Нацеливаясь на Вирейна и называя его убийцей матушки. Ещё оставалось время. Я могла просить Декарта увидеться с ним прежде завершения воспреемства — как последнюю дань памяти Киннет. Не знаю, отчего я… Нет. Знаю. Думаю, в тот миг и возмездие, и всякие ответы потеряли для меня всякий смысл. Что изменилось бы, узнай я причины матушкины смерти? Причины и палачей. Она мертва. Она так бы и оставалаь мёртвой. Что толку, даже покарай я убийцу? Всё равно я присоединилась бы к ней. Так или иначе. Спустя собственную смерть. Да и я сама была уже почти мертва тоже. Разве, после всего, это прибавило бы хоть толику смысла смерти? Её и моей. Нашей смерти.
Ни одна смерть не бывает бессмысленной, дитя. И ты сама поймёшь это. Скоро. Уже скоро.
Медленно кружась, Вирейн двинулся вдоль пределов комнаты. Вздымая вверх руки, воздел голову и — всё ещё не замедляя шага — начал нараспев:
— Отец небес и земли, что пали ниц пред тобой, господин всея твари, созданной тобой, услышь же излюбленных слуг твоих. Нижайше просим мы — воздвинь и наставь нас на путь истинный сквозь хаос перемен.
Он остановился напротив Релада, чьё лицо в бликах серой хмари смотрелось восковым. Мне не видно было жеста, что проделал Вирейн, но кровный сигил Релада внезапно возгорелся раскалённым белым сиянием, словно на лбу его вытравили крошечное солнце. Он стоял, где стоял, не вздрагивая и не
