обращаясь навстречу, однакож, не его, а моим глазам. Высматривая, выглядывая меня, блуждая по мне взором. Улыбаясь. И страх попалам с печалью в этой горчайшей усмешке — нечто, что лишь мне, одной на целую эту залу, возможно понять. Знаю инстинктивно, однакож, не постигаю — почему.
А мгновение спустя, незадолго до того, как ломаный луч светила, нижайший из, рассевается вольно, достигнув горизонта, я осознаю, что вижу в нём. Кого вижу. Две души. Итемпас, подобно обоим своим сиблингам, такоже имеет вторую самость.
И Вирейн отбрасывает голову назад и срывается пронзительным визгом, и из горла его извергается рвотой жгучий, палящий свет, белее белого. Наводняя комнату в мгновение ока, ослепляя меня. Догадываюсь, что люди, городом ниже и окрестностями, узреют сей свет издалека, за многие мили. Они вообразят, что то само солнце сошло на землю, и будут правы в своих помыслах.
И сквозь ярчайшую белизну эту слышу я вопли и крики Арамери, всех, кроме Декарты. Он единственный бывал свидетелем такого и прежде. И когда свет блекнет, я оглядываю Итемпаса, Пресветлого Владыку Небес.
Библиотечная гравюра на удивление точна, хотя различия и основательны. Лик его куда более совершенен, симметрией черт и соразмерностью, отчего сравнение просто постыдно. Глаза его — пылающее золото полуденного солнца. Волосы его, пускай и белогривые, равно у Вирейна, много короче и вьются туже моих осбственных, плотными завитками. И кожа его также темнее, матово гладкая, как стекло, в своей безупречности. (Что несколько удивляет меня, хоть дивиться и не след. Но как, должно быть, сие язвит Амн.) И в этой первой вспышке понимания, я вижу, отчего Нахья любит его.
Любовь таится и в глазах Итемпаса, покуда он прошагивает вперёд, огибая моё тело в ореоле едва свернувшейся крови.
— Ньяхдох, — говорит он, улыбаясь и простирая руки. Даже будучи бесплотной, в бестелесой форме, я вздрагиваю. Что только вытворяет божественный язык с парой созвучий! Он явился обольстить бога всех мирских соблазнов, и, а-ах, явился подготовленным загодя.
Мгновение, и нежданная свобола сбрасывает оцепенение с Ньяхдоха, он резко вздымается на ноги. Но: не принимая протянутых рук. Он проходит мимо Итемпаса — туда, где лежит моё поваленное тело. Запачканное, чёрное от крови, запёкшейся на боку; но, как бы то ни было, это не мешает встать падшему на колени, приподнимая меня мёртвую. Он держит покойное, прижав к себе, баюкая мою голову, не позволяя той завалиться назад на закостеневшей, одеревенелой шее. Лицо его стыло и невыразительно. Он просто глядит и глядит на меня.
Если весь этот жест — одно расчитанное оскорбление, то оно не остаётся незамеченным. Итемпас медленно опускает руки, улыбка на его лице вянет.
— Отец Всего. — Поклон Декарты полон сомнительного достоинства, шаткого — без привычной трости. — Мы с честью гордимся, что вы вновь почтили нас своим явлением.
Глухой рокот голосов с обоих сторон комнаты: Релад со Скайминой также торопятся с приветствиями. Эти двое меня не заботят. Я вышвыриваю их образы из своего сознания.
На мгновение думается, что Итемпас не снизойдёт до ответа. Но после он заговаривает, по-прежнему сверля взглядом спину Ньяхдоха.
— Ты всё ещё носишь печать сигила, Декарта. Призови слугу и покончи с ритуалом.
— Сию минуту, Отче. Но…
Итемпас воззряется на Декарту, и тот смолкает на полуслове, замерев под опустошённо- больным, жгучим взглядом. Мне не в чем его упрекнуть. Но Декарта — Арамери, богам(и) его не застращать, по крайней мере, надолго.
— Вирейн, — говорит он. — Вы были… частью его.
Итемпас позволяет ему немного побарахтаться в тишине, путаясь в мыслях, потом продолжает:
— С того дня, как твоя дочь оставила Небеса.
Декарта оглядывает, всматриваясь, Кирью.
— Ты знала это?
Та склоняет голову в ответе, царственно и горделиво.
— Не сразу. Но одним днём Вирейн пришёл ко мне и дал понять, что я не обязана веки вечные существовать, проклятая и обречённая на этот ад на земле. Отец наш всё ещё в силах простить детей своих, докажи мы ему верность и преданность. — Тут она мельком кидает взгляд на Итемпаса, и даже всё её достоинство не способно сокрыть тревогу, выписанную на лице. Ей знакомо, сколь переменива может сказаться его милость. — Даже тогда я не питала полной уверенности, хоть и подозревала. Тогда-то я и решилась избрать свой план.
— Но… это значит… — тут Декарта замолкает на время. Осознание-ярость-покорность- обречённость пересекают лицо, одно за другим, вспыхивая и угасая, всё быстрее и быстрее. Могу предположить его мысли. Пресветлый Итемпас срежиссировал смерть Киннет.
Мой дед закрывает глаза, быть может, оплакивая смерть… своей веры.
— Зачем?
— Сердце Вирейна было уничтожено. — Отдаёт ли себе отчёт Отец Всего Сущего, что глаза его обращены к Ньяхдоху, покуда слова слетают с губ? Осознаёт ли, что изобличён взглядом? — Он хотел вернуть Киннет обратно и предложил что угодно, согласись я потворствовать достижению цели. Я принял его плоть в счёт уплаты.
— Как предсказуемо, — Я перемещаюсь к себе, покоящейся в руках Ньяхдоха. Тот обращается к Пресветлому поверх моего тела. — Ты использовал его.
— Будь в моих силах дать ему желаемое, я дал бы, — отвечает Итемпас, весьма по- человечески пожимая плечами. — Но Энэфа даровала этим существам силу творить собственный выбор. Даже нам неподвластно менять их намерения, когда они настаивают на своём, настроившись на заданный ход. Вирейн был глупцом, прося невозможного.
Улыбка, что кривит губы Ньяхдоха, сочится презрением.
— Нет, Темпа, я имел в виду вовсе другое, — что, ты и сам знаешь.
И каким-то чудом, возможно, оттого, что я уже мертва и мёртв мой плотский разум, и мысли мои рождены вовсе не им, — я понимаю. Энэфа мертва. И неважно никак, что крохи её плоти, частицы души не пали прахом, сохранившись; так и так то всего лишь жалкие тени Той и Того, чем она была истинно. Вирейн, однакож, вобрал в себя сущность живого божества. Я вздрагиваю, понимая внезапно: момент воплощения Итемпаса был и мгновением гибели Вирейна. Знал ли он, на что шёл? Столько странностей скриптора обретают смысл, кристально чистый, кидая взгляд в прошлое.
Но, прежде того, облачившись, скрывая суть, разумом и душою Вирейна, Итемпас Итемпас был волен следить за Ньяхдохом подобно тайному (и страстному) соглядатаю. Он мог свободно распоряжаться Ньяхдохом, трепеща от его покорности. Мог притворяться послушным орудием воли Декарты, в то же время тонко подтасовывая события, искусно влияя на падшего, давя и подавляя. За спиной ничего не разумеющего Владыки Ночи.
Лицо Итемпаса неизменно, но что-то в нём теперь подсказывает: гнев. Быть может, отблески воронёной стали в золоте глаз.
— Как всегда, невозможно напыщенно, Нахья. — Он шагает ближе — как раз настолько, чтобы белоснежное зарево, что обступает его, налетает на медленно тлеющую тень Ньяхдоха. И когда две силы соприкасаются друг с другом, обое, и свет и тьма, кроются прочь, претворяясь в ничто.
— Ты цепляешься за этот кусок мяса, как стервятник когтями за падаль, будто то что-то да значит, — говорит Итемпас.
— Она. Она, а не вещь.
— Да, да, помню, — сосуд… но цель её ныне сослужена. Она выкупила твою свободу собственной жизнью. Не пришло ли время забрать награду?
