И я прибегла к неоспоримой истине.
— Mon рere, je suis Protestante.[52]
Священник удивленно повернулся ко мне. Хотя лицо его было в тени, я заметила, что он старик.
— Une Protestante? En се cas, pourquoi avez-vouz appro-che moi?[53]
Тогда я сообщила, что какое-то время страдала в одиночестве и нуждаюсь в утешении. Священник ласково пояснил, что как протестантка я не могу насладиться таинством исповеди, но он с удовольствием выслушает меня и даст совет, если сможет.
Я заговорила, поначалу сбивчиво, затем все более поспешно и страстно, пока слова не полились рекой. Я поведала ему все — открыла давно сдерживаемую боль, терзающую мое сердце, — и закончила свою речь вопросом, который мучил меня особенно сильно:
— Отец мой, если наши мысли и намерения чисты и благородны, должны ли мы держать ответ перед Господом за греховные видения, которые вторгаются в наш сон?
Насколько я могла судить сквозь решетку, священник испытал замешательство. Наконец он сочувственно произнес:
— Дочь моя, если бы вы принадлежали к нашей вере, я сумел бы вас наставить; но я не сомневаюсь, что в глубине души вы уже знаете, как поступить. Возможно, видения, которые причиняют вам тягостные страдания, ниспосланы Богом для того, чтобы вернуть вас в лоно истинной церкви. Я хотел бы помочь вам, но мне нужно больше времени. Приходите ко мне домой, и мы все обсудим.
Он дал мне свой адрес и велел прийти на следующее утро в десять.
Поблагодарив священника, я встала и бесшумно удалилась. Я была у него в долгу за проявленную доброту, однако понимала, что не вернусь. Он казался порядочным человеком, но в моем смятенном состоянии я боялась, что сила его убеждения окажется чересчур велика и вскоре мне придется перебирать четки в келье монастыря кармелиток.
Придя в пансионат, я подробно рассказала об этом случае (который, дорогой дневник, позднее произошел с Люси Сноу в «Городке») в письме к Эмили, скрыв, правда, содержание своей исповеди. Я ощущала пользу оттого, что поделилась страданиями с сестрой, равно как и со священником — человеком умным, достойным и благим. Мне уже стало легче.
«Не сомневаюсь, что в глубине души вы уже знаете, как поступить». Таковы были слова священника, единственное и верное его наставление. Той ночью я лежала в кровати, вокруг меня сгущался мрак, и мысли бушевали во мне, словно темный и бурный прилив.
— Что мне делать? — воззвала я к пустоте.
В голове незамедлительно возник совет: «Ты должна покинуть Бельгию!» Он был так ужасен, что я невольно заткнула уши. Я не хотела возвращаться домой, к праздности, поскольку там меня не ждало никакое занятие, и еще меньше хотела покидать месье Эгера, понимая, что потеряю его окончательно. И все же мысль о том, чтобы остаться, была не менее мучительной. Как я могла оставаться в этом доме и день за днем лелеять единственную надежду — увидеть его хотя бы мельком? Как я могла так жить, зная, что никогда не смогу открыто выразить свое расположение?
— Если я должна уехать, пусть меня оторвут от него! — крикнула я. — Пусть другие примут решение!
— Нет! — тиранически отчеканила Совесть. — Никто не поможет тебе, Шарлотта. Ты должна сама себя оторвать. Должна вырезать себе сердце.
— Подумай о долгих одиноких днях впереди! — воскликнула Страсть. — Ты будешь отчаянно мечтать о весточке, но тебе останутся лишь воспоминания!
Много недель я сгорала в агонии тягостной нерешительности. У меня не было желания оставаться и не было сил бежать. Наконец внутренний голос заявил, что пора действовать: отказаться от Чувства и последовать велению Совести. Тайная любовь, которая пылала в моей груди, неразделенная и неизвестная, могла лишь погубить питавшую ее жизнь. Одно только страшное слово звучало в моих ушах, напоминая мне мой мучительный долг: «Бежать!»
Вскоре после возобновления учебы я собралась с духом. Улучив момент, когда мадам Эгер останется в гостиной одна, я с извинениями уведомила о своем отъезде. На мгновение привычно безмятежное лицо мадам затопили удивление и облегчение, затем маска вернулась на место.
— Ничего страшного, мадемуазель, — ледяным тоном промолвила она. — Мы справимся. Можете отправляться хоть сегодня, если угодно.
На следующий день месье Эгер послал за мной. Когда я появилась в его библиотеке и села на предложенный стул, я изо всех сил сдерживала слезы и готовилась к тому, что считала неизбежным: спокойным, взвешенным словам прощания. Вместо этого, к моему изумлению, он воззрился на меня с поднятыми бровями и воздетыми руками; глаза его горели недоумением и болью.
— Что за безумие? Вы уезжаете? Что на вас нашло? Вы здесь несчастливы?
— Месье, я была счастлива. Мне горько покидать пансионат и вас. Но мне придется.
— Почему? Вам предложили другое место?
— Нет.
— Тогда зачем вы возвращаетесь?
— Это неважно, месье, но я должна вернуться.
— Повторяю: зачем?
Как я могла ему объяснить? Даже его собственная жена, по-видимому, не осмелилась озвучить истину.
— Я… я слишком давно не была дома, месье. И стосковалась по родным.
— Понимаю вашу тоску, мадемуазель. Вам следовало отправиться домой на долгие каникулы, как я и советовал. Но уезжать теперь… школьный год только начался! Отыскать хорошего учителя английского совсем непросто. Что мы будем делать?
— Найдете другого учителя, месье. Вы забудете меня намного раньше, чем я вас.
— Как вы можете так думать, мадемуазель? Столько времени мы провели вместе, так часто общались; я никогда не забуду вас. Вы одна из самых ярких учениц, какие у меня когда-либо были, — произнес он с такой нежностью, что скорбь и ужас объяли меня и лишили сил, ибо этот тихий голос был рыком просыпающегося льва. — Разве мы не добрые друзья, мадемуазель?
Я подавила рыдание. То, что он говорил, было для меня мукой.
— Мы добрые друзья, месье.
— Когда вы только появились, полагаю, вы боялись меня. И смотрите, чего нам удалось достичь! Уверен, что теперь вы понимаете меня, способны угадывать мое настроение, и также уверен, что понимаю вас.
(Дневник! Он ошибался.)
— Месье. — Я смахивала слезы, но старалась хранить спокойствие. — Я получила знания, которых искала в Брюсселе. Настала пора вернуться домой.
— Нет! Вы добились многого, но еще столько предстоит сделать! Послушайте меня: еще слишком рано. Вы не должны уезжать. Я не потерплю этого!
Боль в его глазах и голосе поразила меня до глубины души. О! Зачем он еще больше все усложняет? Несомненно, я дорога ему по-своему; наше расставание огорчит его; он видит во мне друга, который обманул его ожидания. Совесть и Разум изменили мне и предались ему. В тот миг я была готова исполнить свое намерение не более, чем прыгнуть с высокой скалы; но знала, что если уступлю, то точно так же погибну.
Я осталась до конца декабря. Каждый день был мукой. Когда я все же объявила о своем окончательном решении, неподдельное горе учениц очень тронуло меня. Месье Эгер уступил с любезной печалью. В последнее утро меня позвали в гостиную Эгеров, где месье вручил мне прощальный подарок — антологию французской поэзии, — а также диплом, удостоверяющий мое право управлять школой.
— Непременно дайте знать, когда откроете свою школу, — попросил месье Эгер с большим чувством, прощаясь и искренне обещая писать. — Мы пошлем к вам одну из своих дочерей.
Наступило первое января 1844 года. Мадам вызвалась сопровождать меня на корабль в Остенде,
